ROVOAM GALLERY Портрет профессора Гигоиша (ВГДешник) 图纸 47 / 96 7

Роман Деркаченко
"Грибною тропой"... из старинного медицинского трактата. Ответственность вставшего первым прямо пропорциональна длительности сна остальных. В Тэле просыпаются, прислушиваясь прежде всего к физиологическим потребностям, затем к устоявшимся традициям и уж после к прочим желаниям и ощущениям. Профессор с пробуждением явно мешкал. Какая-то невыразимая тревога удерживала его от привычного режима. Что-то беспокоило, навязчиво маяча в сознании неясными ассоциациями. То самое пресловутое французское "Уже было" неотступно преследовало Гигоиша, не давая даже спокойно выбежать в туалет. Комната заметно остыла за ночь, и профессор, неуютно сутулясь и корчась, принялся одеваться. В сознании возник наглухо заваленный снегом дом, ослепляющее солнце, неестественная голубизна морозного неба. Профессор облачился в холодное тряпьё и вдел узловатые стопы в кривые ботинки-костомцы. Робенько прокравшись к двери, Гигоиш откинул доисторический крюк и оказался в леднике веранды, где громоздился привычный сугроб, насыпавшийся из пролома в потолке. Ёжась и кривясь со сна, в неудобных остывших хламидах, профессор вывалился на террасу, где утро уже осветило привычный разор и хаос. Сквозь наледь на стёклах ничего не было видно, и лишь отворив со скрипом дверь-пропеллёрку, профессор едва не задохнулся нахлынувшим свежим воздухом. День приветствовал старика бодро и живо. Гигоиш, проваливаясь в свежие сугробы и заваливаясь в мягкий белый пух, ковылял к малому зданьицу, где надеялся получить то незамысловатое отдохновение и жалкие милостыни благодати, что сулит всем пожилым людям отслужившая парасимпатика. Холод стискивал непослушные пальцы Гигоиша, не давая полностью распростаться пред сортирной апертурой. Где-то снаружи забарабанил по звонкому стволу дятелок. Эхо разнесло дробь в морозном воздухе и профессор вдруг эффективно расслабился, с глубоким вздохом отдав дань природе. Зоишна во сне неистово всхрапнула и испугавшись собственного рыка, резко открыла глаза. Под кучей Гигоиша никого не было. Селицкая приподнялась на массивных локтевых суставах и осмотрела кучи Дрэмпа и Павликова. Оба посапывали и лишь Михалыч посвистывал, посипывал и подкряхтывал, напоминая мультипликационного мишку в берлоге, каким неизменно предстаёт в кинематографе этот самый коварнейший и подлый хищник. Зоишна при вылезании из своей постели принимала не менее семнадцати-двадцати различных выражений лица. Мимика разнилась и в зависимости от групп задействованных мышц и от интенсивности их сокращений. Физиономия выражала и лик помора, тягающего полную рыбой сеть, и совершающего акт полового насилия пожилого епископа, старающегося при этом придушить сопротивляющуюся жертву. В подобной физиономистической гамме Зоишна спустила ноги с кровати. Стылый пол немедленно принял артритные подии в свои ледянящие лапы, и Зоишна принялась судорожно искать смятые тапотки-самодавки. Лицо при этом было сравнимо с выражением неосторожного литейщика, спьяну ткнувшегося рукой в пылающий тигелец. Напялив на прелое тело стылую лохматину одежды, Зоишна враскачку с большой амплитудой пошла к двери. Не знающие Селицкую могли бы подумать, что пол под ней ходит ходуном как палуба военного катера. На лице при этом играло то выражение увлеченного виртуальным танковым боем мальчишки, то обозревающего горящий город варвара. Неловко вывалившись на холод веранды, Зоишна смутно представила Михалыча в обнаженном виде. Странно.. Ведь за все двадцать лет жизни с ним под одной крышей она никогда не видела его наготы. Вдвойне странно, что существование его наготы, как таковой, всегда отрицалось её сознанием априори. И уж втройне странно, что утреннее ощущение совершенно отчетливо рисовало вполне различимые картинки.. Зоишна сосредоточилась на пути в летнюю уборную, силясь отогнать неуместное видение. Зимняя свежесть утра задорно шибанула дачницу в лицо, заставив судорожно хватать морозный воздух, спастически шамкая тусклым ртом и тараща блеклые прорези глаз. Так, вероятно, ведёт себя парашютист-салажонок во время первого прыжка или тонущий в канализации алкаш. Чистота снега располагала к позитиву, суля дачникам некий духовный клининг и непреходящее чувство дива. Из туалета выглянул восторженный Гигоиш и залихвацки приветствовал свояченицу театральным взмахом руки и сипловатым возгласом : "- Здоровеньки булы, хуторское девичество! " Совсем, видать, спятил пархатый. – подумала Селицкая, изображая сдержанную улыбку уборщицы мужского нужника. Дождавшись, пока Гигоиш достаточно отдалится от туалета, Зоишна перекатываясь и пыхтя, устремилась к заветному домику. Снег нахально забирался ей во все возможные складки и прорехи. В сознании неотступно преследовал образ растелешенного грибника со всеми патологоанатомическими признаками нехорошего. Откуда эти неуместные видения? Зоишна усердно на четвереньках достигла порога уборной и, буквально, царапаясь о стены и дверь, пыталась подняться на ноги. А над хутором вставало маленькое, но такое желанное среди январского великолепия золотое, ослепительное солнце. Дрэмпу нестерпимо хотелось есть. Голодные спазмы настойчиво сжимали её желчное нутро, взалкавшее утренней пищи всеми своими просветами. Светлане хотелось чего-то изысканного. В полудрёме она представляла яства, никогда не входившие в её незатейливый рацион, блюда неведомые и фантастические. Нет, это не пресловутые деликатесы из унифицированных гипермаркетов, не привозные пакетно-вакуумные куски для урбанистической постсоветской толпы. Нет.. Ей хотелось "Чего-то". А это "Чего-то" можно было раздобыть лишь на заповедных просторах глубоко-личных фантазий, приходящих обычно в предутренних сновидениях. Вот и сегодня в сладкой полудрёме Дрэмп, практически, уже видела на грубом деревянном вертеле массивную, пузырящуюся кипящим жиром и тканевыми соками, тушу... Кругом запахи костров и рубленной древесины.. В воздухе царят непередаваемые копчено-жгучие ноты.. Жаркий.. обезумевший в дрожащем ожидании расторможенный донельзя рассудок... Тело послушно, как никогда... Барабаны неустанно молотят свой дикий, монотонный ритм.. Кисловато-приторный дым носится подобно рваным тряпицам... Много лежащих людей... Много огня, шума, дыма... Каждый мускул в теле с нетерпением и трепетом готов ко всему... Тело ликует, дрожит и повинуется... Ноздри жадно выхватывают из воздуха пьянящие ноты жареного, сладковатого мяса... Никогда прежде не приходилось так голодать... Никогда больше не будет такой сумасшедшей возможности... По частям... По кускам... Горячее... С огня... Зубами... Непередаваемо... Неправдоподобно... Можно... Можно... Можно... "- Можно?" – кто-то стучится с веранды и Дрэмп вздрагивает, понимая, что проснулась. В комнату входит профессор с идиотской улыбкой на небритом кривом лице. "- Что ты, как идиот, лыбишься?" – хмуро спросила Дрэмп, начисто теряя ускользающие впечатления сна. "- Эх, Швейта Ровоамовна, и банька у нас сегодня! Я уже затопил! А завтракать-то будем?" Дрэмп нехотя, путаясь в неудобных тряпках, поднялась с кровати. Замотав на голове неимоверный узлотюрб, она смерила незадачливого супруга презрительным взглядом и направилась к двери. Профессор последовал за женой, семеня и спотыкаясь в разных женских сапогах-хромаках со сломанными каблуками для удобства. В душной комнате остался лишь посапывающий ком набросанной одежды, под коим подразумевался Михалыч – последний сопец Тэля.