А кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть раз­рушен 07.11.2015 22:50

Заметки на полях истории

А кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть раз­рушен

Может создаться впечатление, что вятичи из ляхов исходили неод­нократно. По­следний раз – при форсировании Днепра на протяжении VIII-IX веков правобережными культур­ными и ме­нее близкими ти­пами, а впервые – по меньшей мере при форми­рова­нии гори­зонта зарубинецкой культуры. Впрочем, этот сла­вянский ток с запада на восток можно считать славянским по содержа­нию лишь с некоторого времени, продолжением на­правления смеще­ния и миграций населения по лесной природ­ной зоне Ев­ропы как минимум с горизонта культур шнуровой керамики. Ввиду того что у славян и их предков на протяжении без малого трех тысяч лет господствовала кремация вери­фици­ровать порою все эти волны приходится с трудом и по крупи­цам. Так или иначе, вятичи оказываются антропологи­ческими при­емниками типов известных здесь как-будто с далеко досла­вянского вре­мени, то есть к началу распространения ингумации, христиан­ских клад­бищ по-видимому ортодоксальный славян­ский массив­ный долихокранный (или мезо-долихокранный) ши­роколицый с низкими и широкими орбитами тип (Волынь, Под­нестровье и По­прутье, древ­ляне), если и мигрировал, то как-будто раство­ряется на вос­токе, особенно в бас­сейне Волги почти без следа. Не мене крас­норечиво выгля­дит от­носительная антропологиче­ская гомоген­ность восточных славян в сравнении с южными и запад­ными (и это при условии значи­тельно боль­шей территории за­нимаемой славянами восточ­ными), но однако если только ис­ключить из общевосточ­нославянской выборки прежде всего се­рии жителей Новгород­ской земли, чей размах вариабельности для XI-XIII веков превосхо­дит не только измен­чи­вость всех остальных восточных славян вместе взятых, но пе­ре­крывает почти все антропологи­ческие вариации исторических балтов (осо­бенно близки им аукштайты, ятвяги, пруссы, зем­галы, селы, жемайты), находит близ­кие аналогии в ряде за­пад­нославян­ских серий (включая славяно-аварские мо­гиль­ники) и особенно цен­тральных (вели­кополяки), а также в неко­то­рых прибалтийско-финских сериях (отличающихся сходством с бал­тами и вообще индоевропей­цами). Наконец, данный эффект го­могенности будет увеличиваться ещё больше если последова­тельно отделять от полюса вятичей наиболее непохожие на них юго-западные и западные восточнославянские типы, например, полоцких кривичей и дреговичей, несколько обо­собленных оче­видно вследствие влия­ния балтского антрополо­гиче­ского суб­страта прибалтийских типов.

Антропология Новгород­ской земли – это на­стоящая ан­тропо­логическая «сборная ко­манда», где степень разнообразия может даже позволить усом­ниться в славянской принадлежности не­ко­торых новгородских археологических групп. При этом, как и в случае с остальными восточ­ными славянами для новгородцев можно прогнозировать значи­тельную антропологическую древ­ность, в том числе и здесь в Поильменье, как бы вторящую лин­гвисти­ческим данным (новго­родско-псковский диалект как пря­мой по­томок некоего прасла­вянского диалекта). Во всяком слу­чае, с южнобалтий­скими сла­вя­нами они по большому счету по­хожи в не большей степени, чем с какими-либо иными славя­нами, ввиду видимо хорошо читаю­щейся гер­манской примеси, общего ан­тропологи­ческого фона с герман­цами у балтийских, но особенно у мек­ленбургских и полабских славян, а значит, предпо­ложи­тельные морские миграции из Южной Балтики на Восток где-то с VIII-IX веков или не оказывали существенного влияния на ан­тро­поло­гию Новгородской земли или пока явно не читаются. Племена, сложившиеся в сло­вен­ский «союз» появи­лись здесь наверное не одним путем и не од­нажды, а кто-ни­будь из них возможно не слишком позже гори­зонта КДК или в связи с ним. Показа­тельно и многообещающе в плане про­блемы происхож­дения новгородцев их вхождение в большую антропо­логическую об­ласть Балтий­ского бассейна, за­хваты­вающую на территории Древ­ней Руси все её западные земли от Прикарпа­тья на юге через Припять и Среднее Под­ви­нье. Следует также обра­тить внимание на практически равносторонний антрополо­гиче­ский треугольник изменчивости с вершинами из мазовшан, группы восточных кривичей с вятичами, а также всех герман­ских типов. Общим направлением изменчивости у славян от по­ляков то вятичей при этом будет нарастание с запада на восток пропорций с узкими поперечными диаметрами краниума (доли­хокрания и узколицесть), а также уплощенности лица, где ан­тропологическая непрерывность с соседними финно-уграми (ис­торические меря, мещера, мурома, мари, мордва) едва наруша­ется степенью усиления последнего показателя. Ма­зовша­нам, представляющим скорее всего один из аутентичных сла­вянских типажей наиболее близки кроме цен­тральных и вос­точ­ных по­ляков также новгородцы. По-видимому, Днепр по окончании расселения славян, в пору Высокого Сред­невековья приобрел, может вновь, значение существенной пре­грады для перемеще­ния популяций, которые в каждой оседлой общине-волости под действием факторов различного рода стрессов «выравнива­лись» на наиболее приспособленные к дан­ной экологической местности биологические критерии.

Заметное изменение антропологии Новгородской земли на­блюдается уже в XIV веке – поле измен­чивости, во-первых, сжи­мается, а во-вторых, сдвигается в сто­рону поля изменчиво­сти финно-угров, врезаясь в него почти наполовину, за чем ло­гично предположить славянизацию и хри­стианизацию автохтон­ного неславянского населения Новгород­ской земли (бывших смердов?), то есть уже в форме обрусения. Стоит заме­тить, что наверное ви­довой генетический состав у славян и финно-угров Европы был схожим, различаясь процентным соот­ношением компонентов, что может особенно злободневно для популяций предшество­вавших славянам в Поильменье и Причу­дье, ведь антропологи­чески своеобразные эстонцы (на фоне прочих финно-угорских групп), например, на протяжении всего Сред­невековья не вы­ходят за пределы разнообразия новгород­цев, оказываясь сосе­дями центрального скопления, ядра на поле из­менчивости ранних новгородцев, межу ним и остальными вос­точными славянами. То есть некоторые западные и юго-запад­ные популяции древних финно-уг­ров могли «кластеризовы­ваться» с праславянскими, балтскими, населением бассейна Днепра, образуя вместе полотно антропологической непрерыв­ности.

Итак, сравнительная однород­ность антропологических типов славян­ских ингумаций древ­нерусского времени бассейна Днепра, а также с террито­рий по­волжских и смо­ленских криви­чей и вя­тичей, наиболее близ­ких друг другу среди всех восточ­ных славян, ставит проблему хро­нологии рас­селения «славян» или «прасла­вян» в Восточной Ев­ропе и хро­нологии славянского имени, или вопрос, кто и ко­гда, переселя­ясь, скажем, в Волж­ский бассейн считал себя сло­веном (сло­венск язык в Руси) или же «признался» в этом уже бу­дучи мест­ным жителем. Например, какие-нибудь вятичи вполне могли бы происходить от ляхов, но насколько-то раньше, чем скажем поляне, по той же летописи, покинули Дунай. Во всяком случае, очевидно, что максимально приблизиться к антропологии авто­хтонного на­селения Волж­ского бассейна вя­тичи и вос­точные кри­вичи сумели заметно раньше новгородцев. Антропо­логические критерии раз­деления здесь в Поволжье славян и автохтонов существуют, но они про­сматриваются «при значительном приближении». Конечно, нельзя исключать и возможной быстроты (в сравнении с про­цессами в Новгородской земле) свершившейся славянизации Поволжья усилиями каких-нибудь ляхов, посеявших те самые чехо-полонизмы в местной топонимике на виду исторической памяти киевских полян, да к тому же в «заранее подготовлен­ную почву». Ведь должен быть какой-то очевидный нижний хроноло­гический пре­дел славянскому явлению так да­леко на востоке. К примеру, встречающиеся из­редка где-то приблизи­тельно по пе­риметру всего балтского то­понимического ареала, но многочис­ленные, сгущающиеся в западной части ме­ждуречья Волги и Оки го­линдские (балтские по принадлежности) топо­нимы было бы может уместно со­отнести с форми­ро­ванием с се­редины I тыс. до н.э. собственно дьяковской куль­туры, за­ме­щающей в бассейне Волги типологию собственно го­родецких (финно-угорских по принадлежности) древностей. Правда, в ус­ловиях низкой плотности населения и больших не­заселенных угодий, пустынь античной литературы, речь в отно­шении голяди и прочих аналогизмов должна вестись скорее не в плане «гео­графических концов/краев», а в популя­ционном, родо-племен­ном контексте значения – «конечные, по­следние, молодые, но­вые» (сравните – чадь «последние в роду», Новинки, Починок). Пред­ставления же о «гео­графических краях», кроме как у ан­тичных знатоков, пожалуй, можно уверено допустить, входили в картину мира пле­мен, практикующих подвижный образ жизни, номадов, в среде кото­рых типологически идентичные артефакты могут фиксироваться приблизительно в одном хронологическом горизонте на противо­положных полю­сах Евра­зийской степи, «коллайдере» древно­сти. Это хорошо видно по тому как, оттал­киваясь от Муреша на западе и невров где-то в северо-запад­ном секторе координат, откланяется, рас­тягивается далеко на восток, чуть ли не до Ал­тая, античная ви­димая Ойкумена, рас­положенная выше широты Ольвии, очень сильно напоминая все степь-лесостепное про­странство Север­ной Евразии. Иногда лес­ные пространства к северу от номадов окрашивались в их ши­роком географическом кругозоре в «черные» тона или насе­ля­лись «дальними людьми», где может быть выражением опре­де­ленного «отчужде­ния» являлось упот­ребление понятия «края» в названиях.