Суть ми орудиа в Руси, а вы вольни во князех 14.11.2015 10:02
Заметки на полях прочитанного (Фалалеева И.Н., «Политико-правовая система Древней Руси IX—XI вв.»)
Суть ми орудиа в Руси, а вы вольни во князех
Тот, кто удачно объяснит название Руси, овладеет ключом к решению начал её истории.
А.Брюкнер
Своеобразие древнерусской цивилизации проявляется в абсолютно ортодоксально славянской по происхождению, точнее восточнославянской социальной модели её общежития и её эволюции, ускоренной, подстегнутой скандинавским социально-этническим катализатором, но в совершенно закономерном для самих восточных славян направлении, чему вторит и напрашивается видимо естественная в таком случае параллель лингвистических взаимодействий, где при скандинавском происхождении названия Русь, но скорее даже скандинавском толчке, лингвистическом «катализаторе» (roþs, ruotsi), послужившим его словообразованию, последнее слишком явственно похоже, дублирует славянские лингвистические модели (русъ-русый, рух-русло-руст-ручей), приобретает их внешние очертания, стремясь может быть приблизиться и к их славянским значениям. Хиатус для такого сближения мог бы быть возможно довольно узким хронологически или территориально, а может и древним (в пределах хронологии жизни слов roþs-ruotsi) – Руськая Правда Ярослава, древнейший документ древнерусского языка уже фиксирует существование русин и Руси и ни один источник в последствии не дает никаких намеков, кроме самого внешнего облика слова на его славянообразные значения. Ведь согласно летописи русь – это название определенного скандинавского, заморского племени, что скорее всего является определенной схематизацией, обобщением исторических событий в русле родо-племенных представлений, поскольку уже само слово русь совершенно восточнославянское и никаких этимологии летописец не приводит. Таким образом, сближения в этом же духе уже сегодня не иначе как «народно-этимологическими» не назовешь (как и в духе происхождения руси и варягов от «солеварения») – чисто лингвистическое отношение ruotsi-русь выглядит тем более исчерпывающе, самодостаточно, подкрепляемое данными всех видов исторических источников. Можно было бы даже попытаться взвесить славянизированные имена неславянских, да и славянских племен на предмет наличия в них оценочных качеств или обратить внимание на оценочный характер имен некоторых персонажей летописи, типа Нерадец, Блуд, Гостомысл и др. И задаться вопросом о присутствии, ли нет какого-либо славянского «благозвучия» в имени Руси, даже если оно применялось изначально к этническим скандинавам.
Следует правда, добавить что из всех известных более менее исторических социальных типологий скандинавские в широком культурном смысле вариации (в Швеции, Норвегии, Исландии, Дании, Англии до Нормандского завоевания и более мелких образованиях) проявляют наибольшее очевидно сходство, доходящее до параллелизма в некоторых проявлениях (тинговый строй, роль и прерогативы власти конунгов, многие социально-экономические институты и процессы) с социальными процессами имевшими место у восточных славян, что наверняка облегчало складывание выше указанного симбиотизма. Видеть за этим однако следствие каких-то социальных переносов, транслитераций нет особых объективных причин и возможностей. Отделенная морем Сканза, восточноевропейская Словения и ещё хуже освещенные письменностью земли Балтики между ними в совокупности представляли собой мир примерно равноудаленный от влияния древних центров цивилизации, какого-либо, например, феодализма, мир, развивающийся по социальным образам, детерминированными способами приспособления коллективов к соответствующей экологической нише.
По западноевропейским, греческим, арабским источникам восточнославянское русь может реконструироваться для IX века (предположительно уже для первой половины столетия), как и несомненность по совокупным данным тех же источников IX-X веков «скандинавского» значения слов, близких в той или иной степени славянскому оригиналу. Связано ли это с давностью знакомства славян и скандинавов, давностью гощений норманнов путями Восточной и Средней Европы, определенным функциональным разделением труда между этносами, племенами, успевшим даже традиционализоваться за некоторое время, хотя бы Эпохи викингов или накануне первых внешнеполитических акций зарождающихся политий свеев, потом Рюриковичей? Проблема весьма сложна в связи с трудноразрешимой уже не одно столетия дилеммой «призвания» ли, завоевания ли на крайних полюсах трактовок летописных сведений. Или частным вопросом о соотношении количеств торговли и грабежа в деятельности скандинавов на Аустрвеге и среди восточных славян в частности, о факторах предпочтения способов грабежа, взимания даней, особенно при условии оседания, поселения скандинавов на Востоке и многих других условиях «уравнения». Все-таки, никакими теоретическими схемами, подстраиваемыми под неизвестность тут отделаться не возможно. Никакая красочность письменных свидетельств не может отвергнуть какую-либо вероятность, в том числе и вероятность того что избавившись от непомерной может быть «назойливости» одних варягов один или несколько союзов племен сообща, перед лицом общей опасности о чем-то договариваются, ссорятся друг с другом, находят варягов «помягче» или даже «попокладистей, сговорчивей» и сами достаточно развиты, чтобы говорить с варягами языком договорных отношений, ряда. Это вопрос так или иначе степени анахронистичности летописных свидельств изображающих отношения между Рюриком, Аскольдом, Диром, Олегом, всей русью, варягами, словенами, кривичами, чудью и прочими, типа и характера этих отношений. По крайней мере большую часть контингента варягов, то есть ruotsi-русь в Восточной Европе составляли свеи, (уже со времен Иордана якобы промышлявшие дальнодистанционой торговлей пушниной с ромеями) в связи с чем их имя словно бы «удачно», нарочно роднится с семантическим полем славянского местоимения свой, каковое созвучие свеи-свои («магия имени» детерминировала предпочтения автохтонов, превращая имя свеев в своего рода «пропуск») может напоминать и отношение roþs-ruotsi-русь, указывающее быть может на определенную стабильность скандинавско-славянских контактов, выраженную в характерной славофонии слова русь к определенным славянским корням, и некоторое преувеличение, допустим, во взгляде на ту же проблему, скажем, у арабов (арабский «угол зрения», «колокольня»). Впрочем, даже в IX веке ещё было далеко до первых восточнославянских аутентичных записей слова Русь и время «наладить отношения» у скандинавов (что бы не изгнали) было предостаточно, если имелось желание.
Выразительность инертности восточнославянской социальности, взыскующей внешнего стимулирующего воздействия (в чем нельзя не заметить проявления общечеловеческих закономерностей социальной эволюции), может быть проиллюстрирована соотношением происхождения названий социально ранжированных терминов, где высшие ступени оказываются в основном привнесенными и этнически детерминированными (князь, каган, болярин, быль, гридин, ябетник), а доморощенная социальная лексика (вятшие, старцы градские, старосты, вельможи, нарочитые мужи, мужи, людие, людское «казна», полюдье, братие и дружина, детские, отроки «слуги») и эгалитарна в целом по содержанию, и производит впечатление присутствия поэтического лоска, метафоричности ввиду зачастую своего семейно-родового, кровнородственного терминологического прошлого (можно сопоставить все это с тем, как этно-политонимы русин и словенин в Правде несут в себе дополнительный социологический смысл «воин» и «гражданский», «горожанин» и «селянин»).
Скандинавский этнический контингент фактически создает вокруг себя новое славянское род-племя (племя по значению, как и чадь «порожденное, новое поколение», поэтому в летописи речь ведется о родах славян, варягов и руси, как генетическом аспекте происхождения, и языках в плане лингвистическом), «племенной союз» (самый малый, судя по занимаемой на протяжении X века территории, меньшей, чем скажем у радимичей), ассимилируясь среди неких полян, вступая с ними в какие-то теперь для нас трудно верифицируемые отношения то ли союзничества, то ли протектората, синойкизма и т.п., возможно даже практически восполняя состав руководящего административного центра, центров среди населяющих поля славян (чем возможно, во всяком случае, главной созидательной ролью русов именно здесь на участке Среднеднепровской территории, объясняются известные судьбы этнического именослова), каковыми обзаводились или значение которых постепенно возрастало в восточнославянских «союзах племен» практически в то же время или ещё ранее на староосвоенных славянами территориях (стимулом чему служили внешние, далекие культурные в широком смысле связи привязанных к лесным угодьям Восточной Европы славянских обществ). Весь комплекс имеющихся письменных и археологических данных говорит о бесповоротной славянизации всех сторон социально-экономической и политической сфер жизни скандинавов, поселившихся в славянской среде, прежде всего на относительно менее заселенном участке долины Днепра между скоплениями памятников археологических культур древлян, дреговичей, радимичей, северян и уличей. Переход на славянскую речь, двуязычие наверняка не представляло проблем уже для первого поколения оседающих, твердо нацеленных на тесное взаимодействие с окружающими их славянскими обществами (характерно в этой связи может быть вероятное славянский акцент русских названий порогов у Константина Багрянородного). Очевидно, что к 40-м годам X века социальные механизмы жизнедеятельности внутри объединения Руси-полян и их взаимоотношения с соседями точно копировали привычные для восточных славян стереотипы, так что славянское слово полюдье попадает в лексикон Скандинавии (а не, скажем, напротив, идентичное по содержанию скандинавское, например, вейцла к славянам), как раз благодаря участию скандинавских милитаризованных контингентов в подобных восточнославянских внутриплеменных и межплеменных мероприятиях и не только под санкцией Киева (полоцкий Рогволод согласно летописи был тоже не местным). Как нельзя кстати, что примеры подобной интеграции, инкорпорирования под тем или иным видом выходцев из Скандинавии в чужую среду имеются не только для восточнославянских территорий, в частности, для Восточной Прибалтики, от Финляндии до Пруссии. Успех передачи со временем скандинавами своего финско-славянского названия местной общности полян и за её пределы обеспечился видимо также далеко идущими, смелыми по замыслу задачами, намерениями скандинавской группы, возглавляемой Рюриковичами, далеко выходящими за границу небольшой области речных перекрестков и полей северной лесостепи и южной кромки леса в долине Днепра, хотя и опирающимися на уже солидный опыт пребывания скандинавов на Аустрвеге и общения со славянами, пожалуй с самого начала Эпохи Викингов, как оно теперь датируется. Примечательно выглядит передвижение полян в списках участников походов Олега и Игоря из середины (после древлян и радимичей) в начало, словно бы указывающее на уровень возрастающего внимания скандинавских колонистов к налаживанию мирных отношений с непосредственными соседями, на врастание скандинавов в местную социально-этническую структуру, слияние с ней. Русь X века, как некий демосоциор, опирающийся на несколько крупных баз (Гнездово, Тимерево и другие за пределами Среднего Поднепровья) и склонный к путешествиям, кружениям и походам за данью и добычей осваивает большое политическое пространство восточнославянских и ближайших финских земель погостами (нача города ставити) и городами (вспомним характерный так называемый «перенос городов», сопровождающий русскую колонизацию из Киева). Малозаметные поляне были видимо целиком включены в инфраструктуру обеспеченья полюдья в Днепровском бассейне и далеких походов – слияние руси и полян стало обретением своей земли, географической родины, Руси «в узком значении слова» (вспомним о понятии своей земли у Святослава и его современников, киевлян или русов, взявших Бердаа). Повесть временных лет – авторское историческое эссе, выходит за жанровые задачи летописи, здесь одновременно представлен и плод исторических исследований и эмоциональных переживаний автора и его современников (Поучение Мономаха) о судьбах отечества, выставляются нравоучительные древнерусские и библейские образы призванные воздействовать на читающую аудиторию, даже если они имеют под собой языческие прототипы (что менее свойственно в тоже время литературам других славянских стран). Русь для Нестора это несомненно земля родных ему полян, естественно разделившаяся уже на три крупных независимых города (или переросших помощью варягов-руси скромные полянские границы), это культурное наследие, объединяющее и эти три города с пригородами и почти безостановочно во времени и беспрерывно в пространстве простирающиеся далеко на весь словенск язык в Руси, охваченный Киевом за полтораста столетия погостами и уставами Олега и Ольги, поколениями сыновей и внуков Владимира. Поэтому Руска земля у Нестора звучит так надбренно, не узкоместнически в Поднепровье, вплетенная в мировое пространство и с ним соотносимая, как важное мировое культурное событие библейской вселенной в ожидании суда божьего. Самосознание летописца вполне этноцентрично, но при этом двухслойно и трехслойно вместе с полянами, более сложно (чем наверное у не сведущих), вмещая в себя в основании все словенское. Целенаправленно или нет, ни с чем не сравнимая, во всяком случае по такой степени выразительности, пораженческая ментальность славян в ПВЛ, терпящих обиды от волохов до хазар, роднится с новозаветной христианской. И даже поляне у летописца и будучи язычниками выделяются среди других славян скорее больше образцами христианского благочестия (с апостолом Андреем поляне разминулись, «оставаясь ещё на Дунае», а словен, словен вообще (?) апостол «застал за мытьем в бане»). Где-то после первой трети XII века, испытав русскую культурную транслитерацию из Поднепровья, кто значительно раньше (начала новгородского летописания датируются XI веком), кто позже, восточнославянские земли начинают самостоятельно себя осмысливать, ориентируясь на замыслы христианско-кириллического языка Киева. Летописные статьи с середины XII века дают довольно четкое представление о существовании старейшей русской этнографической области на стыке старейших русских волостей в южной кромке леса и лесостепи Поднепровья.
Иного пути как стать славянами, полностью воспринять типологию славянских внутриплеменных взаимоотношений, для цели создания политической организации, превосходящей потенциал какой-либо одной этнографической общности, земли славян, поставляя свое племя-землю над остальными посредством полюдья-дани (применение терминов не устойчиво, а разница в большей экспрессивности «даваемой без лично кому» дани от имеющего дело с людьми кружения, «хождения по людям, по своему миру»), налезания, для скандинавов очевидно не существовало, тем более при общей замедленности социальных процессов на лесной равнине и численном превосходстве славян. Характерно, что расширения границ Руськой земли происходит словно бы незапланированным способом, по субъективным причинам (алчность князя Игоря, например), вследствие периодически случавшихся выпадений на протяжении более чем столетия соседних земель, пактиотов-данников из-под «опеки» Руси-полян. Результатом «улаживания» возникавших хотя бы раз конфликтов становилось в итоге фактическое упразднение цельности территории древних этнографических образований, буквально их располовинивание, в пределах бассейна Днепра, надежно контролирующего это пространство уже к 40-м годам, днепровско-деснинского кольца-кружения даней-полюдья, их приращение к «государственной», этнографической территории Руской земли в Поднепровье, с её несколько размытыми, не совсем четкими очертаниями. Земли хорватов, волынян, смоленских и полоцких кривичей и даже по большей части вятичей, у которых собственная социальная эволюция даже возможно не достигла стадии формирования какого-то выраженного политического центра, централизации, институализации общеземской публичной власти, каковой процесс не мог видимо не зависеть от перегоняющей профессионализации прежде всего прерогатив княжеского компонента общественной власти, чему иноземность происхождения князя и даже целой элитной группы служила самым надежным залогом, труднодоступные для Киева земли округ бассейна Днепра сохраняют свою территориальную целостность, хотя и принимают на себя мощный колонизационный уже славяно-русский по содержанию этнографии катализатор (русские дружины, возглавляемые сыновьями Владимира, сыновьями Ярослава). Пример архаичности, зачаточности политического устройства удаленной от самых важнейших европейских магистралей земли вятичей, где может быть даже и не складывалось общеземского полюдья без посторонней «помощи» (словно бы их мало что связывало в политике, кроме допустим представления о генетической общности в идеологии, подтверждаемого характерным суффиксом, хотя такое применение для «узкофамильного» аффикса кажется вроде бы чрезмерным, надуманным или самими вятичами, или соседями), косвенно указывает на единственно возможный способ политической эволюции на восточнославянской территории, успешно апробированный киевскими русами, где не было места объективным причинам нарушения «гармонии» древних законов и обычаев и внутренней целостности земель (примечательно может быть характеристика данная Игорю древлянами, как похитителя, хищника, «любвеобильность» кагана русов по арабским сведениям и «женолюбство» язычника-Владимира по летописи, хотя 800 наложниц последнего могут быть все-таки и фольклорным преувеличением, если это только не специфический элемент даннических отношений с пактиотами, предполагающий выдачю заложников, или даже элемент определенного священнодействия в русле языческих, например славянских, представлений о фигуре князя, где его роль не только привлекательна, но и обязательна). При этом наверняка практически невозможно было бы найти в то время племени и «союза племен», не платившей кому-нибудь даней, что и ускоряло в конечном итоге внутреннюю эволюцию, ведь и вятичи выплачивали какой-то «выход», «отступное» хазарам, что может их и не сильно радовало и претензии Киева им энтузиазма также не добавляли, судя по тому что существовали они долго почти полуавтономно внутри русских территорий, периодически пытаясь выказать свою независимость. Однако «политические» отношения между восточнославянскими «союзами племен», внутривосточнославянские очень вероятно оставались стабильными, «союзы» «хорошо знали друг друга» и уважали «границы дозволенного» – «возбудителями спокойствия» тут скорее всегда были внешние силы, например, болгары, хазары, варяги. Мы теперь не знаем точно, как формировались те или иные конкретные восточнославянские «союзы племен». Были ли это образования с сильным кровнородственным началом, помнящие свои истоки, формирующие общую по мере необходимости «столицу»? Или где-то отмечалось собирательное начало, когда более сильный племя-община-город, налезая, подчинял другие – то что продемонстрировали исторические русо-поляне, воюя с соседями (уличами, древлянами, полочанами и др.) и раздвигая границы Руси? Ко времени русской экспансии летописные «союзы племен» уже предстают сложившимися и этнографически цельными. Словене новгородские на северной периферии кроме псковских кривичей «общались» с финскими племенами (хотя среди кривичских материалов на Псковщине присутствует и сопочная культура непосредственно). Потенциально зависающая в недосказанности, при слабой выраженности материалов скандинавского происхождения в археологии Новгорода, фраза новгородцы от рода варяжска (впрочем культура сопок действительно формируется не ранее как с рубежа VIII-IX веков под видимо скандинавским влиянием от Приладожья, хотя бы в виде самой идеи монументальной погребальной архитектуры, от природы славянам совсем не характерной, пусть даже большая часть сопок слоиста, представляя собой пирамиду из курганов) позволяет допускать аналогию процессам Среднего Поднепровья и на севере, в бассейне Ильменя и даже раньше. Однако здесь варяги не передали по крайней мере свое имя словенам, кривичам и прочим. Распыленное, путешествующее, подвижное (в поисках товара на обмен серебром) «государство» Русь здесь не пустило корней оседлости ни при росах-свеях Ингельгейма (быть может их «политика» была сравнительно «колониальной», не уважившей хотя бы раз местные обычаи?), ни при руси Рюриковичей (не исключено, включающей датчан), не закрепилось, видимо потому что нашло новое удобное место поближе к благам южных цивилизаций, переселилось из Ладоги (с не имеющей аналогов на Балтике каменной крепостью конца IX – начала X веков, но имеющей прототипы на территории Каролингской империи (!)) и Города на Острове на юг, в Киев, предоставив словенам самим себе обустраивать новую столицу – Новгород (где даже возможно прослеживается обряд заклада города), выплачивая каким-то варягам 300 гривен, мир деля (в действительности сумма ждущая интерпретации ввиду своей относительной минимальности). Видимо также и словене (уже опытные в изгнании варягов) прочно зацепились за Поильменье – основная масса сопок датируется X веком, а главные вики, крупнейшие погосты Аустрвега синхронно Новгороду развиваются за пределами Новгородской земли. Во всяком случае летопись уверенно демонстрирует синойкизм варягов и словен, их общие дела, а эпизод с кропяными парусами лишь добавляет «изюминку» в их отношения. Русь Олега очевидно имела далеко идущие планы на отношения со славянами и не мудрено, что клялась она исключительно славянскими богами (тут к тому же проблема идентичности и взаимозаменяемости близких индоевропейских божеств, вероятной привязанности божеств к определенной земле и неполного знания монахом-летописцем даже славянской мифологии).
Русы вначале лишь могли создать новую ступень иерархии, встав над всеми доступными им славянскими землями, чего в тоже время, наверное, нельзя было добиться одними только чисто террористическими методами, во всяком случае все время оставаясь в славянском окружении. Но неизбежные происходившие под тем или иным предлогом противоречия привели к упразднению политической целостности соседей полян, что может быть и должен был демонстрировать политически значимый в таком случае патронимический суффикс, применяемый киевским летописцем к именам дреговичей, кривичей, радимичей, вятичей, уличей, выставляющий их по сути как «младших», «сыновних» не только по уровню славянскости (определяемой и сравнительно бóльшим удалением от Дуная, славянской родины по мысли киевлянина, и заметным может быть современникам по этнографическим особенностям присутствием не славянского, проявляющегося как-то субстрата), времени происхождения (радимичи и вятичи – от ляхов, например), но и в политическом смысле, как однажды или неоднократно (больше всех вроде бы вятичи – и при Святославе, и при Владимире, и при Владимире Мономахе) примученных Русью (сравните семейную по происхождению терминологию «политических» отношений внутри княжеского рода – в отца место, братие и т.п.). Во всяком случае, в названиях присутствует ощущение «причесанности под одну гребенку». Правда, знаменитый гапакс русичи «Слова о полку Игореве» дает некоторую надежду, что для собственного сознания хотя бы некоторых -ичей летописи патронимический суффикс имел не уменьшающе-бытализирующий оттенок, а оправдывался в своей незаурядной, нестандартной популярности по частоте на уровне имени целого «союза племен» (на фоне общеславянских масштабов), несколько другим ощущением себя местными восточными славянами среди иноэтничного окружения, как и в случае с русскими, отправившимися в степь, и должен был подчеркнуть их общность происхождения, единокровность (а может даже для кого-то и на русском фоне). Наверное по крайней мере в отношении племен ляшского происхождения, то есть пришедших издалека и заведомо откуда на новую землю, такая трактовка претендует на обстоятельность, хотя антропонимическая основа их имен и в этом случае совсем не обязательно может быть единственна возможной, чему также нет аналогий применительно к таким размерам и количествам на общеславянском фоне, где западнославянские лютомиричи много уступают по численности даже радимичам. Впрочем, вполне допустимо существование этнонимической многоплановости, переосмыслений (сравните ободриты-бодричи, велетабы-лютичи – также не автохтоны), компоновавшихся из самооценок и взглядов соседей, но усредненных в восприятии киевлян рубежа XI-XII веков, тем более если некоторые имена ко времени написания ПВЛ стали вытесняться из обихода. Во всяком случае летописец излагал вполне уже какие-то устоявшиеся этнонимические представления, стараясь быть достоверным. Мы теперь можем пытаться соотносить картографию -ичей с ареалом культуры типа Прага-Корчак и ей наследующих (роменской, луки-райковецкой) и может не напрасно, но летописец этих границ не замечал – для него славяне однажды расселились из своей прародины, что тоже в чем-то верно в самых общих чертах, без детализации.
С уличами воевали и первые Рюриковичи, воевода Свенельд (Свентельд) и даже по некоторым сведениям их предшественник Аскольд – мы не имеем какого либо четкого представления о первоначальной территории обитания лутичи-улучей-уличей-угличей (очень может быть дисперсной в условиях лесостепи, привязанной к рекам и лесам), месторасположении их города Пересечина, как и о точной форме их имени. Форма угличи, хотя и поддерживается топонимией Углов (Буджак, Орель и возможно другие), ими может быть позднее и навеяна. Лутичи также мог ли бы быть подсказаны славянской нарицательной лексикой («лыко», «скитаться»). У(н)льты-у(н)литы-у(н)личи кажется подтверждаются данными Баварского географа и Константина Багрянородного, сохраняя и неразборчивость морфологического членения, и возможность оттопонимической трактовки (сравните Льта-Альта-Олт). Напрашивающуюся сходство с ула-улица (ср. арм. uli «дорога, путешествие») также не прибавляет ясности слишком вариативному ряду имени.
Древляне – одна из древнейших славянских этнических групп, расположенная в области концентрации славянских топонимических архаизмов и коренной территории формирования культуры Прага-Корчак, и кроме природно-ландшафтного «синойкизма» в значениях имен древлян и полян («лес» и «ополье») может быть дополнительно обозначена и дихотомия «древний-новый» их связывающая. Деревская земля была присоединена к Киеву целиком и сохраняла целостность границ по меньшей мере до Святослава Владимировича (и вероятно ещё долго позднее, что, может быть ещё вместе с радимичами, выделяет эти «племена» среди прочих пактиотов русов), став вторым известным столом Рюриковичей за пределами собственно Рустей земли, но стольный Овруч Олега Святославича на северо-востоке древлянской территории остался видимо самым северо-западным русским городом.
Разделение земли дреговичей прошло для летописи не заметно (при том что им присуще вроде бы свое княжение), но в их имени кроме славяно-балтизма дрягва «болота» нельзя ли заметить что-либо ещё, заслоненное топографическим понятием, типа друга, Драго.
Кривизна явно закрывает собой в имени кривичей (по аналогии с куршами «левыми») нечто иное, какое-то самоназвание, как бы подчеркивая определенный в разной степени парабалтский облик материальной культуры полоцких и смоленских кривичей и вообще обширного ареала до Луги, Мсты, Поволжья на севере и востоке поселений и могильников, сопоставимого с их именем.
Предположим, вятичи и летописный Вятко-Вячко-Вячеслав замещают вят(…)(ки/ти) и Вят(…)ко земля производных от вятш-, ветх-.
Имя радимичей претендуют на аутентичность не только точной омонимией к Радомиру-Радиму, но и посредством территориальной близости к полянам, Руси, будучи зажатые в кольце полюдья, компактности территории (Сож и Ипуть) и вообще вместе с вятичами почти аутопсийностью некоторых упоминаний (Поучение), вероятностью отношения корнями к архаичной славянской топонимической области Верхнего Поднестровья через пражско-корчакские и памятники типа Черепин-Теремцы восходящей здесь же к пшеворско-зарубинецко-зубрицкой праоснове, области возможно выразительно отделенной Подольской возвышенностью от раннеславянских топонимов в бассейне Днепра. Однако и для радимичей существуют обстоятельные этимологии на балтской и иранской основе, что соответствует как почти максимальной концентрации (после Березины) балтизмов в этой области Поднепровья, так и необычному высокому для лесной территории представительству иранизмов в бассейне Десны и Сожа.
Может не случайно имя северян гораздо чаще в летописи упоминается в форме север(ъ/о), форме хоронима (?), ведь они один обычаи имаху с радимичами и вятичами. По археологическим данным земля северян, роменская культура (самая крупная общность в бассейне Днепра – практически вся левобережная лесостепь с Подесеньем) в начале XI века испытывает определенный стресс разрушений (также не освещенный в летописи), после чего археологическая древнерусская культура протягивается до Сулы, Псла, по Сейму до Курска, ассимилируется с местной. Хотя самые западные проявления роменской культуры ещё ранее участвуют в становлении и русской Черниговщины, и Киева (поляне и северо в середине перечня участников похода Олега).
Итак, в таких условиях русско-византийские договоры возвышали, легитимизировали в глазах современников не княжескую власть, Рюриковичей, а власть киевской, руско-полянской общины в целом, представителем которой, первым человеком в ней князь оставался ещё очень долго, буквально с малолетства (копье маленького Святослава) приучавшийся «работать на благо общества». Пожалуй только в XII веке древнерусские общества, города-государства начнут выказывать явные примеры обхождения в государственной, внешнеполитической жизни без священной фигуры князя, даже как бы дополнительно освященной новой христианской верой, при всей её практической применительно в общественным устоям римско-византийской трактовке, каковой завет однако видимо не казался людям в Русских землях тогда же безусловным, а точнее, просто не доходил до их восточнославянского политико-правового сознания. Никаким «госаппаратом», отделенным от общества в те далекие времена, да и позднее княжеская власть не располагала. По мере совершенства инфраструктуры городского (земского – город, страна, земля, люди – тождественные, взаимозаменяемые понятия в древнерусских источниках) «самоуправления» князья в свою очередь обзаводились личными дружинами из наемных воинов (ротников от рота «клятва, присяга», водить под роту), разветвленными дворами со слугами и рабами, обслуживающими их собственное, частное, накопленное поколениями недвижимое и движимое имущество, полагавшееся и выделявшееся князьям, как главным должностным лицам земли, опричь из людских,
您需要登录才能发表评论