Сколько наций на планете Земля? 14.11.2015 10:04

Заметки на полях истории

Сколько наций на планете Земля?

В суть всякой вещи вникнешь — коли правдиво наречешь ее.

Константин Костенецкий

Поскольку нация – это стадия развития этничности, этноса, но генерально не одного этноса, а двух, десяти и более сколько угодно этносов, сливающихся в единое целое в эко­номических условиях рыночных, буржуазных, капиталистиче­ских от­ношений (вслед­ствие силы воздействия капиталистиче­ской выгоды) – остается выяснить, сколько из существующих теперь на планете «на­ций» столетиями и даже тысячелетиями (в случае с рядом европейских наций, японцами и даже гре­ками и итальянцами) бук­вально выра­щивали на своей почве эти самые буржуазные от­ношения. И как окажется, процент таких наций от общего прокламируемого числа совсем неве­лик, а самой нацио­нальной нацией придется признать видимо дочернюю к анг­лийской американскую, изначально строив­шуюся по со­вер­шенно новой для своего времени капиталисти­ческо-рес­публи­канской схеме. А все те конфликты на «нацио­нальной» почве, о ко­торых так часто сообщают СМИ, связаны как раз с отсут­ст­вием глубоких традиций капиталистических от­ношений, ко­гда гра­ницы собственности ещё пролегают вдоль родопле­менных.

Тогда ясно сколь тщетны усилия россий­ских строи­те­лей фуф­ланистического будущего, какие бы идеи, ук­раден­ные у Карла Маркса, они не прокламировали, коммуни­стиче­ские или капи­талистические, пытающихся превратить пле­мена лесных, горных и пустынных «обезьян» в людей. И то­гда может станет понятен мало кем оцененный юмор, вложен­ный в на­звания иных «фабричных», т.е. сфабрико­ванных «на­ций».

Не­грамот­ные, но видимо разборчивые ран­ние славяне из «предла­гав­шихся им соседями» названий типа гипербореи «самые се­вер­ные», саур ант «черный край, лес», анты «край­ние, дальние, укра­инцы» в конце концов остановили свой вы­бор на се­вер-севе­рянах – возможно потому что при всей своей негра­мотно­сти все же знали пере­вод своих экзоэтнони­мов. Не слишком же при­хотливые рос­сияне XX века согласи­лись счи­тать себя укра­ин­цами.

Вероятно по разным причинам.

Начиная с того что ус­ко­рился бег вре­мени и не было места по­думать, и не­редко с ис­пуга, в том числе от желания быть лю­быми средст­вами по­дальше от рос­сийской «Азиопы», взяв любую «фа­ми­лию», хоть черта лысого. Реакция такого рода могла на­чаться уже по мере раз­дела Речи Посполитой при всех её со­циально-эко­номических «недостатках» не сравнимых с рос­сийскими по­рядками, а то и того раньше, с Андрусовского перемирия, отчего польская Украина Поднепровья зажатая между «моло­том» и «нако­вальней» начала может быть даже традиционализиро­ваться, поэти­зироваться в народ­ном созна­нии. Хотя конечно одной поэтики для возник­новения «нации» было бы недоста­точно. И в том же народном сознании уже су­ществовал тради­ционный отголосок политиче­ской реалии XIV века, периода существования самостоятель­ной мет­рополии в западных рус­ских землях, от греческого Ми­кра Ро­сия – Малая Русь, Мало­рос(с)ия (обычное действие «ме­ханизма сарафана»: вначале «царская одежда» > «одежда знати» > «доро­гая оде­жда» > наконец «одежда простолюдинов»).

Все же, украин­ская поэтика и даже малороссий­ское насле­дие пока ещё были далеки от того, чтобы заслонить древне­ки­евское, со­стоящее из своеоб­разной рус(ь)(с)кой письменно­сти и веры (осо­бенно там, где нико­гда не было сплошных ук­раин, размером с посполитской предстепью – в Галиции, Во­лыни), «восточ­нославянское» значе­ние которых наби­рает силу по мере христианизации восточных славян и сохра­няется до XVIII, да и XIX века включительно в том же общественном сознании. А в официальном делопроиз­водстве своеобразие всех земель, некогда состоя­щих в Речи Посполитой, могло подчеркиваться до середины XIX века не­однозначным, неус­тойчивым за ис­текшие столетия (и тоже не превышающим древности Нового времени) термином белорусский, в соответ­ствии с традицион­ным «соци­ально-политическим» значением термина белый (сравн. черные, черносошные и белые земли, слободы) в об­щерусском языке (из­начально же, хронологиче­ски приори­тетно в официальной номенклатуре  он приме­няться по дру­гую, московскую сторону литов­ско-русской гра­ницы, выделяя политически независимые от соседей русские области, уступив все-таки в итоге здесь Великой Руси). При­мечательно, что в от­личие, скажем, от русско-украинских лин­гвистических взаи­моотношений (сформированных обстоятель­ствами устойчивых встречно-пе­рекрестных миграций на восток и на юг, на слабозаселенные области предстепья) белорус­ский и рус­ский языки вообще не знали четких границ – это именно диа­лектический градиент равномерно растянутый от Гродно до Москвы, Рязани и Курска и нивелируемый в совет­ское время широким внедре­нием школьного образования в де­ревне. Гра­ница в области самосознания тут оказалась детер­минирована русско-литовской государ­ственной границей на­чала XVI века.

Внимание на существова­ние диалектных различия между Гродно, Льво­вом и Москвой было обращено по мере формиро­вания совре­менного русского литературного языка в период от Ломоно­сова до Пушкина – учебник же русской «Грамматики» (ещё церковнославянского, буквально славянского языка, служившего не­которое время литературным и у румын), по ко­торому обучался сам Ломоносов написан уроженцем По­долии. И по­скольку рас­пространение грамотности в имперской России не поддержи­валось прогрессив­ными экономическими потребно­стями, пер­вое иногда не успевало за выдвижением локальных прояв­лений в са­мосознании, готовых зацепиться за любые мало-мальские раз­личия (историческую Украину и сто­летиями копившееся свое­образие южнорусских языков, диа­лектов), так что порою цар­скому правительству приходилось проводить политику «ру­си­фикации» в целях под­держания эф­фективного управления, что не могло не вызы­вать иногда и ответных «русофобских» настрое­ний. Но, правда, ещё пока чаще в форме маскаляфобии. По­скольку все же жители Мало­россии и со­временники Гоголя в большинстве своем с непре­ложным правом могли бы считать себя куда более русскими, чем тех же жителей бывшего неко­гда Московского царства (и конечно представить себе не могли, что Киев при Ярославе Мудром мог являться столицей «Древнеукраинского государ­ства»). А для западноевропей­цев московиты всегда остава­лись в тени ближайших к поля­кам, венграм, литовцам, румы­нам русских, проживающих в верховьях Днестра, Буга, Немана и вообще «православного, кирилличе­ского населения Речи По­сполитой» – лишь посредством петровского «пинка» и «впаде­ния» России в мировую поли­тику происходило междуна­родное при­знание повсеместно в обиходе Европы за Москвой рус­ского имени.

Понятие о киевском происхождении русскости в пределах представлений и умеющего читать обывательского насе­ления империи, и правящих кругов имело полное право не ви­деть проблемы в украинцах, каковой проблемы до XIX века в об­щем-то и не было – ни украинство, ни мало­россий­ство никак не отменяло всеобщей русскости, как и не существовало в действительности какого-либо языкового барьера, способного стать помехой, во всяком случае, для нужд общения и управ­ления в империи. Ведь смешанные говоры, суржик и трасянка (восточнорусский язык в южно- и западнорусском произноше­нии) стали складываться сравнительно оперативно, ещё в гра­ницах Российской империи, иллюстрируя таким образом на­глядно процесс лингвистической конвергенции, языкового сближения. Хотя тогда же слабые ростки так называемого «национального» са­мосознания, про­никавшие в им­перию по­всеместно, находили почву и в укра­инстве. Но даже методы или косность царского режима, взяв­шегося самого себя ре­формировать полуотменой крепостного права, были бы может способны преодолеть эти «сложности», не случись из­вестных событий. Однако явление терроризма в России ярко сигнали­зирует о степени неприятия в целом и прежде всего грамотной и образованной частью на­селения за­торможенности социаль­ных порядков – все-таки царизм недо­оценил ни себя, ни нако­пившихся разного рода противоречий, которых не ви­дел и не хотел замечать. И надо наконец от­дать долж­ное совет­скому правительству, чьи ус­пехи в кон­ст­руиро­вании украин­ской «нации» и её языка (словно бы по методу ис­ключения из того что было) действи­тельно бес­пре­цедентны и ни с чем не­срав­нимы.

Понятно, что уже современ­ное постсо­ветское Укра­инское госу­дарство должно происхо­дить не от Руси, а от ка­кого-ни­будь «древнеукраин­ского» (для чего ве­дутся специ­альные по­иски, то есть «они не растерялись»), чтобы хоть как-то таким образом скомпенсиро­вать очевидную непри­крытую прозрач­ность марги­нального значения своего назва­ния (иметь этимо­логиче­ски прозрачную и аллохтонную по происхождению эт­ническую «фамилию» – наверное что не иметь никакой), кон­фузную в поло­жении самостийности, да ещё та­кой географи­чески ог­ромной – в со­ставе Советской им­перии, этого прямого про­должения в очень мно­гих отношениях Рос­сийской, кон­фуз, «неологизм» так сильно не вы­да­вался, не читался. По­этому украинская терминология с такой на­стойчивостью и упорством теперь используется в анахрони­стическом ключе – украинские идеологи словно бы пыта­ются «загип­нотизиро­вать» прошлое, размазать свою «горькую участь» на других, тем более давно умерших, благо они безот­ветны. С другой стороны, вряд ли кому-то взбредет в голову на­звать славян Поднепровья даже IX века русскими, не говоря уже о веках предшествующих, когда Руси не суще­ствовало.

В свое время этот оче­вид­ный маргина­лизм «украинства» даже способство­вал по­иску аль­тернатив. Ав­стро-венгер­ские власти, например, пред­лагали использовать по отноше­нию к руським-русинам Гали­ции анти­коноидно-ук­рашательное ру­тены (может под впечат­лением со­звучия гал­лов и Галиции), известное в та­ком каче­стве в За­падной Европе со времен на­писания ПВЛ, а в со­вет­ское время упот­реблялся (словно бы для утешения) оборот млад­ший брат.

Тен­ден­ция эт­нического укра­инства стала впервые за­метной в XIX веке, где-то уже по смерти Гоголя с его русским само­соз­нанием (и опять-таки с по­дачи оскорблен­ного достоин­ства по­ляков – первого упомина­ние ук­раинцев в этноло­гическом ли­те­ратур­ном дис­курсе на рубеже XVIII-XIX веков) как одно из ви­димо самых легко дос­туп­ных и отчаян­ных средств ду­хов­ного от­странения от российской дей­стви­тельно­сти (своего рода ва­ри­ант «тихого терроризма»).

Кому-то, напро­тив, «дирек­тива» из Мо­сквы «о на­значе­нии» ук­раинцами ка­залась страш­нее за­ветов Священ­ного пи­сания, что вполне естественно. Ведь длительное воздействие крепо­стной зависимости (и в стремящейся на вос­ток Мало­польше в частном порядке, и в тоталитарном порядке России) уводит общественное самосознание далеко не только от националь­ной гор­дости, но вообще подвергает его обычно этнической атрофии. Так что лишаемое и лишенное наследственной па­мяти населе­ние легко может подвергнуться полонизации, ру­тенизации и даже украинизации, то ли как крайним средством не­приятия рабской зави­симости в процессе поиска самоопреде­ления, то ли от уста­лости сопротивления. Созда­ется даже впечатление, что рус­ские-русины За­карпатья только потому сохранили лучше всех свою аутентич­ность до наших дней, что объятия родного ти­тульного госу­дарства слишком поздно охватили их, наступле­ние на запада польской-москов­ских Укрианы-украин, совпавших на левобе­режье Днепра, не успело их как следует украинизи­ровать за годы советской власти. Ибо исторические галичские, вдоль поль­ской границы Галицко-Во­лынской, Червоной, Малой Руси, Рус­ского воевод­ства, как и такие же сравнительно тон­кие в густонаселенных районах полосы псков­ских, литовских, переяслав­ских старо­русских украин такой способностью явно не обладали.

А кому-то хо­те­лось иметь собст­венное неза­висимое княже­ство где угодно, хоть на «краю света», како­вая тенденция особенно возобла­дала в про­ме­жутке перерож­дения империи. И то же порою не без по­дачи дав­них соседей Руси – поляков, хотя по­ляки «в идеале», если он проводился, стре­мились оди­наково полно­стью ассими­лировать и русских, и ук­раинцев (тут при случае даже могла быть подведена изящная конструкция «ре­конки­сты», прочи­тывающая киевских полян как тех же по­ля­ков и доваряжского Кия польским князем), венгров (после банде­ровцев наверное самые агрессивные ук­раинизаторы), даже ев­реев (если вспом­нить проис­хождение некото­рых осно­вопо­ложников-ини­циато­ров переро­ждения им­перии из тради­ци­онно дискримини­рован­ного этни­ческого меньшин­ства) – их как бы своеоб­раз­ная не­вольная истори­че­ская месть Руси. Не­вольная, потому что кто бы помешал «род­ному» и всесильному государству «восстано­вить историческую справедливость». Но, как оказалось на деле – превратить побочный продукт много­сот­летнего русско-польского противоречия в от­дельную боль­шую «нацию». На­цию с име­нем мало того что около тех­ни­че­ского со­держа­ния, но са­мое глав­ное и обид­ное – не тре­бую­щим абсо­лютно никого пе­ре­вода и по­яснения.

В ис­то­рии можно найти по­хо­жие по смыслу Украине на­зва­ния стран и народов (предпо­ло­жительно персы, парны, Пер­сия, находя­щиеся в от­даленном родстве с березой, Бере­зиной, Пруссией, Фризией, хотя для персов очень велика ве­роятность не «ко­нечного», а «пе­редо­вого», «выступающего» или вообще иного развития зна­чения «грудь > сердце > душа»). Но их обычно завидная древность обес­печивается ря­дом этно­логиче­ских факторов, среди кото­рых обяза­тельной является экзоэт­нонимия названий (на­пример, древнее ираноя­зычное проис­хождение имени уд­мур­тов от онт мард «край­ний, даль­ний че­ловек»), прошед­ших эстафету зна­чений и поэтому трудно эти­мо­логи­зируемых (ввиду существования местных и иных этимо­логических альтернатив). Свои же соб­ственные, до­моро­щен­ные имена обычно бывают вполне «рес­пектабель­ными» или уж не такими «ущербными» (ср. дойч- от древ­негер­ман­ского теут- «народ», иден­тичное ка­рель­ским лю­ди­кам) и не часто исполь­зуют при­ставки при сло­вообразова­нии (амби-дравы, об-од­риты, через-пеняне, по-ршане).

Уда­ляющее действие при­ставки (неустойчивое у/в/ф- на протя­жении географической широты до окончатель­ного реше­ния советской властью) в на­звании Украина выдает в нем чрезчур откровенный экзоэтно­ним, практически «чудом» ока­завшийся эндоэтнонимом и как раз вследствие этого «чуда» притязаю­щий на огромный географический и числен­ный раз­мах, мягко говоря, превосхо­дящий габариты украины «пригра­ничной полосы» и прогло­тивший и древнюю Руськую землю, и доб­рую половину сла­вянской праро­дины, вместе с полищу­ками Полесской низмен­ности с их особым «пере­ходным» со­стоянием языка, так же не имев­ших в прин­ципе от­ноше­ния к каким бы то ни было украи­нам, как и ру­сины Поднестровья и Волыни до XX века, размах за­тмеваю­щий «камер­ные» имена типа Сербска Крáина, Руска Крáина. Кстати ска­зать, в созна­нии русских лю­дей на­ряду с «камер­ными» краи­нами и украи­нами некогда су­щество­вала обширная Крáина, но как видно без при­ставки, то есть уже не такая «чужая, уда­ленная», а «свой, освоен­ный край, часть своей земли» (ср. польск. Армия Край­ова «Отечественная Ар­мия»), сопоста­вимая с историче­ским Диким Полем в период его ос­воения, но конечно же без пре­тен­зий на «националь­ность» и даже особую этничность. Украины же (именно так, обычно во множественном числе), из которых состояло степное порубе­жье государства – это что-то «уже не чужое, но ещё не до конца своё». Так что не редко досуг украинных людей состоял в организации обороны от та­тарских набегов. Можно было бы выяснить, кто больше поста­рался в утверждении за южной ле­состепью и предстепью По­днепровья и Южным Побужьем укра­инского названия – поляки или московиты, но полностью вы­теснить здесь русское само­созна­ние украинским никому долго не удавалось, тут понадо­би­лись «идей­ные достижения» Советской России и харизма её вож­дей-идеологов.

В рус­ских, или велико­русских лингвистически-этнографи­ческих рамках под катего­рию субэтнично­сти подпадает (в прошлом) только ка­зачество, что как раз таки явля­лось во многом след­ствием бо­лее успешной на­ционализа­ции на обще­русском фоне данной этнографической группы-со­сло­вия, дос­таточно приви­легиро­ванной в общекре­постной сис­теме го­су­дарства, по­скольку, как известно в мире, крепостное право и националь­ная свобода далеко отстоят друг от друга на лест­нице соци­альной эволю­ции и между ними пролегает путь ис­торического развития, перепрыгнуть который можно только в мечтах. Ска­жем, в Англии формы зависимости подобные кре­постной оказались изжиты в течении XIV-XV ве­ков. Хватило ли афроамериканцам ста лет, чтобы социализо­ваться в амери­кан­ском обществе? С дру­гой стороны, некото­рые социально-поли­тические явления Со­вет­ской России, бук­вально прописан­ные, уставные очень на­поми­нают «лучшие времена» царского ре­жима. А ведающих о национальности и национальном един­стве, человеческом дос­тоинстве только в лучшем случае по книгам и переска­зам крепостных, полукре­постных, вчерашних крепостных и снова крепостных можно при сильном желании и при­казным порядком убедить даже в их украинстве.

В результате, мы имеем «огры­зок», остав­шийся от (всегда обычно многопла­но­вых, многоас­пект­ных эт­нонимических ха­рактеристик) само­соз­нания русских-русинов-малоросов-укра­инцев, проживающих в Малой Руси-Малороссии, а также в её Украинской части (ибо Малая Русь на пару столетий старее Украины и успела распространиться в политике и обществен­ном созна­нии на восток до Днепра заведомо раньше, чем Ук­раина в об­ратном направлении), в древней Руской земле, «ог­рызок» предложен­ный в качестве «на­циональ­ного» и при­ме­ненный к населению «соб­ранному» по сугубо лингвистиче­скому кри­те­рию, объеди­няю­щему малороссийские, или южно­русские языки, степень ва­риативности которых, кстати, может быть большей, чем в от­ношениях великорусских наречий. Сюда вошли, если брать только самые крупные лингвистиче­ские таксонимы, обычно сами делящиеся на известные состав­ляющие, русин­ское на­ре­чие Закарпатья, наречие Галиции и Во­лыни, навер­ное са­мое малорусское (малорос­сийское) по происхождению (в галиц­кую метрополию входили Перемышль, Галич, Влади­мир, Луцк, Ту­ров), более вос­точные наречия с Поднеп­ровьем и более «ру­си­фицированный» вариант мало­россий­ского (не прибегая к тер­минологии укра­инского языка и во­обще советской, прихо­диться применять или дореволюцион­ные термины малорусский, ма­лороссийский, или понятие юж­норусский), так называемый суржик, фор­мирование которого почти воспроизвело эффект непрерывности между великорус­ским (восточнорусским) и малорусским (юж­норусским). Но со­бранному не все­гда лингвистически по­сле­довательно. Юго-за­падные с Брестом и юж­ные рай­оны Бе­ла­руси могли бы с оди­наковым ус­пехом ока­заться и ук­раин­скими, ведь в досовет­ской России они классифи­цировались (не при советской же власти появилась лингвис­тика) малороссийскими по языковой принадлежности, а в де­ревенских глубинках, слабее подвер­женных «выравниваю­щим» тенденциям всеоб­щего образова­ния, остаются такими и до сих пор. Северо-за­пад же Чернигов­щины харак­теризует бе­ло­русская тра­сянка. И главное, языки собраны в одну «респуб­лику» без учета реаль­ной геогра­фии всех ук­раин и краин вме­сте взятых когда-либо известных на очерчен­ной совет­скими границами территории с древнерус­ского вре­мени. Тут попытке власти, обуянной оче­редным ад­министративным азартом, найти «национальные» границы (других способов «национализации» здесь бы объек­тивно не на­шлось) в пространстве русской язы­ковой непре­рывности, ко­нечно создавала сложности не всегда совпадаю­щая с языко­вой, со смещением, этническая, этногра­фическая градиента­ция, почти что непрерывность, до начала «нацио­нальных» де­лений большевиков все-таки затушеванная все­общей руско­стью восточных славян. Поэтому русские Смолен­щины и Брянщины говорят скорее (может в глубинке до сих пор) на диалекте бе­лорусского языка.

Можно категорию пам­персов воле­вым реше­нием при­рав­нять к категории брюк, не­кие народы, этносы и субэтносы к «нациям», но все-таки этимо­логически прозрачные укра­инцы как ни много ни мало мно­гочисленная самостий­ная «нация» в дали от какого-либо гео­графического края и тем паче там, где не так давно, даже по меркам человеческой истории, а тем бо­лее письменной, проживали самые русские из возможных рус­ских, вы­гля­дит, мягко выражаясь, довольно за­бавно.

Инте­ресно как бы в этой связи высказался летописец Не­стор, уз­нав, что его родной рус(ь)кий язык, русь-русины, Русь-Рус(ь)ка(я) земля, важнейший «центр» культуры для «восточ­ных славян», словенского языка по меньшей мере, переимено­ваны во все украинское.

Итак, если не ка­питализм, то какие же экономические предпосылки кладутся в основание политиче­ских образова­ний, «наций»? Можно поду­мать, что пока ученые всего мира ломают голову над тем, как название огромной страны может начи­наться с приставки, например, с У-, а название другой временами вы­чурно православной страны, отмечающей еже­годно победу над поля­ками, исполь­зовать ла­тинскую транс­крипцию (удвоение кор­невой -с- для передачи соответствую­щего звука на письме), по­заимство­ван­ную из того же поль­ского языка при Петре I (а не придуман­ную кра­соты ради, по аналогии, например, с более редкими по началу, вплоть до XVIII столетия, скорее книжно-литературными вариа­циями на рус(ь)ск-, так же не лишенными какого-то внешнего по суще­ству, прежде всего посредством суффикса -ск- (и -ст- в попу­лярной на письме некогда вариации рус(ь)(с)т-) украшатель­ского воздей­ствия (ср. с разнообразием форм записи какого-нибудь имени собст­венного в одном тесте) на исконную и на­родную форму рус(ь)к-, ка­ковое воздействие могут называть «морфологиче­ски правиль­ным», но можно ли считать «пра­вильным» приме­нение слово­образо­вательных приемов к исто­рической форме, равно как к чему-то чужерод­ному, на что ре­зонно обращал внимание в свое время В.Даль), лати­низиро­ванную же грече­скую флексию вме­сто ну­левого окончания в Русь (ср. Греция-Эллада, Фран­ция-Франсэ, Гер­мания-Дойч­ланд, Англия-Инг­ланд, Дания-Дэн­марк, Чехия-Чехо, Словакия-Словенско, Польша-Польска, но Рос­сия) и гре­ческую корне­вую -о- (Рос – ну хоть она право­славного проис­хожде­ния) и вни­ма­ние миро­вой обще­ст­вен­но­сти та­ким обра­зом от­вле­чено, соз­да­ется воз­можность карди­нального ре­шения иму­ще­ствен­ных во­про­сов. Конфликты же, периоди­че­ски возни­каю­щие между Мо­ск­вой и Киевом, обу­словлены во­про­сами раз­мера доли от добы­того «непосиль­ным трудом». Можно даже предпо­ложить, что главным зачин­щиком является укра­инская сто­рона, претен­дующая на боль­шую часть, то есть та, которой не­по­средст­венно и прихо­диться на себе носить унизи­тельное на­звание с пристав­кой. Ну пускай это отчасти прояв­ления от­но­сительной «междуцарст­венности», «междина­стий­ности», «бояроуправ­ства» (хотя Ф.Тютчев ха­рактеризовал в целом ис­торию России после Петра как одно уголовное дело – проница­тельный взгляд художника уловил зависимость увели­чения числа спо­собов легкого обо­гащения от «ев­ропей­ского маска­рада»). Но что же такое «на­род без ис­то­риче­ской па­мяти»? Это народ с «начальником» (царем, вож­дем, па­ха­ном), кото­рый сде­лает с народом что хо­чет и обзовет его как хочет и как хо­чет часто.

Следует обратить внимание на ту особенность, что когда какие-нибудь «национальные обезьяны» говорят об амери­канцах, что де «такая нация не существует», толика правды в том есть под тем видом, что США – это буквально «соединен­ные штаты», не что иное как «государства Америки», что в свою очередь тоже вполне ло­гично, ведь чем меньше, ком­пактнее общность, тем работо­спо­собнее демократические нормы, исто­рические примеры чему демонстрируют греки, римляне, древ­нерусские города-госу­дарства. Но никто никогда не слышал в мире и в самих США о существовании «наций» те­хасцев, вашнг­тонцев, вирд­жинцев и т.п. А если кто-то и мнит себя кем-то в своё удоволь­ствие (ев­ропейцы, амери­канцы, японцы вообще большие тра­дициона­листы, многие ве­рующие), то политика капиталисти­ческих об­ществ не страдает «дет­скими» недугами. То бишь распределе­нием «политической полноценности, су­бордина­ции» (разного ранга «республики», «области», «ок­руга») со­ответственно происхождению, вытяги­ванием этниче­ских предрассудков до уровня госучреждений, когда дружба народов не дозволяется без специального на то института. В то время как в мире, в более менее цивилизован­ном, этниче­ская принад­лежность считается внутренней про­блемой каж­дого отдельного индивида, слишком приземленной, биологи­ческой, не совмес­тимой с политикой. Так что может и по­след­ние «украинцы», наблюдая за Россией снаружи, в ка­ком бы своем социализме, демократизме, либерализме, капита­лизме та не уверяла миро­вое сообщество, не захотели бы уча­ство­вать в этой древней, непрекращающейся потасовке, борьбе за доминирование, «старшинство», не только не пре­одолевшей уровня этнических условностей, но даже «инсти­туализирую­щейся», «политизи­рующейся», «огосударствляю­щейся», как бы в ногу со временем («как на Западе»).

В ре­зультате, нетривиаль­ности глубо­кой любви между био­ло­гией (этнологией) и поли­тикой (этакий зооцирк) на про­стран­ст­венно-временном конти­нууме России естественно соот­ветст­вует неожиданность, не­ологичность имен «детей» от этого «брака», типа «жителей при­граничья». Сравнение с зоо­цирком удачно в том смысле, что «дети» эти «созна­тельно» специально плани­руются и созда­ются в одночасье, без накоп­ления хоть какого-нибудь капи­тала, посредством на­девания западноевропейских понятий на рос­сийское бы­тие (вспомним сколько трудодней было потра­чено на приду­мыва­ние азбук и письменностей для малых на­родов в СССР). Может российское бытие при этом и украша­ется, оче­ловечива­ется, как цирковая ряженая обезь­яна, но западноевропейские поня­тия при том же оче­видно уродуются. И такие эксперименты могут иметь жес­токие по­следствия и для испытуемых, и для испытателей. Не­соответст­вие «физио­логии обезьян» и присво­енных им «титу­лов», вы­пячивание и подчеркивание биологии по отсутствии «природ­ной» нацио­нальности, её подмена фор­ми­рует у них комплексы неполно­цен­ности (эффект совер­шенно обратный казалось бы ожидае­мому), стремление «обезьян» соответст­во­вать статусу оказыва­ется животным, аг­рессивным.