Заметки на полях прочитанного (Клейн Л.С., «Время кентавров»)Галопом по Европам... 26.07.2015 12:53
Заметки на полях прочитанного (Клейн Л.С., «Время кентавров»)
Галопом по Европам
1
Современной школьное обучение грамоте в роде бы раз и навсегда ставит точку в живом языковом процессе. До наступления же эры всеобщей школьной грамотности возрастание изменчивости языка прямо пропорционально росту информационной проницаемости. Чем большее количество людей «коверкает» язык, тем больше он потенциально подвержен изменениям. Чем дальше вглубь времени тем, чем ниже плотность населения, меньше абсолютные размеры производственных коллективов, социоров, тем ниже скорость изменения языка. Балтские языки считаются наиболее архаичными из сохранившихся индоевропейских языков. С другой стороны, позже всех прочих индоевропейцев на континенте балты обзавелись формой цивилизованного общежития. Очевидно, одно обуславливает другое. Увеличение числа вступающих в коммуникацию увеличивает возможности языковых контактов. Это явление, сила противоположна силе языковой унификации, полностью подавляющей свою противоположность только с распространением письменности, т.е. фиксированных норм «правильной» речи и главное – их всенародностью и строгостью соблюдения. (Древнерусские литературные памятники, несмотря на мощное нивелирующее воздействие церковнославянской или киевской книжно-литературной нормы, узнаваемы по отраженным в них особенностям восточнославянских диалектов, на почве которых они создавались, что особенно может быть заметно из частной переписки рядовых членов общества.)
В дописьменную, доисторическую эпоху языки постоянно подвержены тенденции расплывания, диффузии, расхождения, сопровождающейся замедлением языковых трансформаций (в малочисленной среде). Фактически каждый первобытный человеческий коллектив в некоторой степени замкнутый в дополитийные времена будет обладать своим собственным языком с тенденцией при отсутствии стабильных контактов к углублению расхождений с соседями. При господстве присваивающей экономики и отсутствии культурных «возбудителей» социоры будут проявлять склонность к самодостаточности, но эти расхождения, столь разительно демонстрируемые языками коренных народов Америки или Новой Гвинеи, насчитывают долгие тысячелетия изолированного проживания. Сравнительно территориально крупные языковые группы и семьи в доисторическую эпоху формировались в результате демографических всплесков, как следствий технологических прорывов, частных и глобальных (в эпоху мезолита – это микролитоидная индустрия, особенно всеобъемлющ в этом смысле неолит, затем энеолит-бронза и наш железный век), когда некая достигнутая величина плотности населения оказывала унифицирующее действие на каких-то участках полотна-кольчуги языковой непрерывности, заметно увеличивала перехлесты звеньев по мере роста их размера, до полного наслоения, сращивания и поглощения соседей. Во взаимодействие вступало все большее количество изолятов, иногда изначально и значительно удаленных друг от друга, скорость языковых процессов возрастала, происходили лингвистические сдвиги, формировались поля изоглосс. Обычно это происходило при доминировании какого-либо «удачливого» языка, звена кольчуги, столь удачливого, что прослеживается возможность проследить родство, ветви его производных, формирующихся в результате демографических выбросов за пределы прародины языка. Рисунок и скорость диффузии определялся особенностями хозяйственного уклада переселенцев. Если для культур так называемого дунайского круга, практиковавших земледелие и подсобное придомное скотоводство, было характерно сравнительно медленное равномерное расплывание территории обитания по мере прироста населения и поиска целины, население мегалитического культурного круга с эпицентром диффузии в Магрибе и Южной части Испании с преобладанием на раннем этапе скотоводческой направленности хозяйственного быта было способно перемещаться по географической карте более скачкообразно, в том числе во многом благодаря более активному применению водного транспорта. Со временем, если экология и пространство поглощали производственные потенции «удачников», скорость языковых изменений вновь падала, восстанавливалась статус-кво языковой непрерывности (ситуация архаичных балтских языков). Ветви же языковых дерев, которые продолжали активное, перманентное взаимодействие с другими языками, перемещаясь в пространстве (обрастали «привоями»), за сравнительно короткое время были способны значительно оторваться от исходной формы, что при незнании исторических обстоятельств их бытия могло бы создавать впечатление продолжительной обособленной от братских языков жизни. Т.е. рисунок структуры восстанавливаемых сегодня языковых деревьев обуславливается не только величинами изолированной диффузии, но осложнен особенностями взаимодействия ветвей между собой и ветвями других дерев. Ярчайшие примеры – языки на географической периферии индоевропейского ареала – азиатские или английский, иногда почти не проявляющие себя как языки индоевропейского структурного (флективного) строя, т.е. подверженные процессу пиджиназии, «отбрасывания» грамматики, приспособления фонетитки. Фактически это индоевропейские языки, воспринятые субстратным, не индоевропейским населением (в ситуации с английским – кельтским населением и французским суперстратом). Даже по меркам человеческой истории такого рода сдвиги могут происходить «мгновенно». На материале лексики скорость трансформации (утраты лексического фонда) в английском восьмикратно превосходит тот же процесс в исландском. Все это говорит о большой гипотетичности наших интерпретаций накопленного на сегодня объема фактов европейской доистории касательно индоевропейской проблемы. Показательна в этом смысле ситуация с тохарским. Находясь далеко на востоке индоевропейской ойкумены, он бесспорно относится к западной, европейской (кельтский, италийский, венетский, германский, славянский, балтский) в широком смысле ветви индоевропейских языков, но время его исторической миграции, перемещения на противоположный географический полюс ареала наверно не освещено в письменности и может быть не адекватно методам лингвистики, что при нынешней глубине знаний открывает широкий хронологический и географический простор для археолого-исторических спекуляций на эту тему. Существенная таксономическая значимость тохарского, уступающая только анатолийскому, могла быть несколько «накручена», вследствие изоляции не только от других кентумников, но и по отношению ко всей индоевропейской семье на краю ойкумены в Таримском бассейне. (Классическая археология вообще вряд ли способна самостоятельно найти ответы на интересующие нас вопросы. Слишком обширны белые пятна на карте материальных остатков не поддающиеся исследованию археологическими методами 19 – первой половины 20-го веков. Например, не ясно, куда «делись» и как выглядели, и имелись ли вообще погребальные памятники трипольского населения, проживавшего и размножавшегося на достаточно известном пространстве на протяжении более 2-ух тысяч лет.) Анатолийские языки обычно характеризуется то как самые обособленные, то вообще равнозначные таксономически праиндоевропейскому, но не вызвана ли такая их отчужденность результатом воздействия субстрата Передней Азии, Юга Балкан и не обязательно сравнительно очень древним. Анатолийцы раньше других известных науке индоевропейцев, по-видимому, продвинулись на юг, в конце концов в Малу Азию, в генетически чужеродное окружение, воспринимая иногда даже видимо в том числе вследствие узкогендерных по составу участников миграций имена своих предшественников, например, хаттов (> хетты, хай?). Уже за ними на юг последовали греки и индоарии, фригийцы и армяне. Степени пиджиназии (хетский утратил рода, двойственное число, большую часть глагольных форм) свойственные большинству азиатских индоевропейских языков, а также германскому в Европе не оставляет возможности искать отправную точку индоевропейской диффузии на их современной территории проживания. Армянский - также достаточно изолированный индоевропейский, но его появление в Азии датируется в русле движения «народов моря», приблизительно через тысячу—восемьсот лет после анатолийцев. Поступательное, на протяжении всей поздней бронзы давление с востока, из недр формирования срубной, и встречное с запада, со стороны культуры курганных погребений, а затем продвижения носителей культуры полей погребальных урн выталкивало какие-то группы индоевропейцев из Европы через Балканы в Средиземноморье и Азию. Субстратное воздействие на армянский особенно проявило себя в фонологии. Бессмысленно искать армянский в том виде, каком он известен с древнейших этапов вне пределов Армянского нагорья. Его исходная форма до появления на востоке Малой Азии была ближе к праиндоевропейскому. Сохранению некоторых сторон архаики в индоарийском и греческом (в каждом по своему) способствовало сравнительно изолированное существование (на полуостровах, островах, в джунглях), отсутствие плотного высокоразвитого субстрата подобного переднеазиатскому (деградация Хараппы на Индостане, не преодоленный порог государственности в элладской культуре), общение со своими же (пеласги-пелесты-пеласты – анатолийцы).
Результатом всех этих соображений может быть вывод о том, что хронология глоттоанализа может быть слишком механистичной, отражающей лишь в общем виде взаимоотношение сохранившихся языков семьи, её сложившуюся структуру, после всех скрещиваний и перекрещиваний внутри семьи и с другими семьями, без возможности сколько-нибудь точного учета времени их реального, физического размежевания, каковое, например, могло быть и относительно более скоротечным, и более одноактовым явлением, если не для всех, то для большинства будущих групп, паче в сравнении с предлагаемыми иногда хронологиями распада, постепенного отпочкования языков растянутого на долгие тысячелетия. Превращение путешествующего праиндоевропейского в хетский в условиях бесписьменности могло произойти быстрее, чем трансформация языка англосаксов в современный английский, а основные изменения последнего произошли в первой половине срока его существования. По-видимому, яркой демонстрацией таких механизмов служит глоттохронологический рисунок древа славянской группы языков, где болгаро-македонский язык оказывается с исторической точки зрения неоправданно изолированным и выглядит таким образом даже гео-историческим наследником анатолийских. Пожалуй, оправданием сравнительной независимости анатолийских служит очевидная глубина их глоттохронологии, отодвигающая их от тохарского на 860 лет, на 1320 от кельтского (географически самого западного, за чем можно прогнозировать некоторую неадекватность глоттохронологии и для него) и на 1650 лет от пучка быстрого размежевания остальных индоевропейских, укладывающегося в отрезок 3020-2500 лет до н.э. Следует полагать все эти даты весьма условными, иногда значительно отстоящими от реальных исторических, физических расселений, но важны те соотношения которые они демонстрируют и их причины.
Большое значение в индоевропейской проблематике может иметь определение природы деления индоевропейцев по линии сатемности-кентумности. Понимание сатемности, как эпохального проявления скороговорения в ареале сплошного проживания индоевропейцев, противопоставляемой кентумности, как реминисценции архаизирующего, нарочито правильного произношения в адстратно-суперстратных условиях существования индоевропейских ветвей по западной и южной границе ареала, задает определенное направление поиска праиндоевропейского эпицентра. Характерно, что исторические кентумники известны кажется только на западе индоевропейской ойкумены (при возможном наличии каких-то следов кентумников например в Циркумпонтийской области, северном Причерноморье) – италики и греки в Средиземноморье – явные переселенцы из уже существующей кентумной части. Видимо кентумность - специфическая форма адаптации индоевропейцев на ранней стадии расширения их ойкумены в западном направлении, вглубь культурно и демографически плотной Европы или даже навстречу не менее (или более изначально) сильному культурно-генетическому потоку с запада, разносящему мегалитические традиции (прежде всего вдоль европейских побережий) со стороны Испании или другому потоку - потоку земледельческих традиций из Передней Азии (его вклад в продвижение североафриканского генофонда в Европу оказался даже более весомым, чем у мегалитического). Если конечно не считать тот или другой поток собственно связанный с праиндоевропейцами. Кроме того, в происхождении кентумности можно подозревать влияние на индоевропейские согласные специфического западноевропейского субстрата. Менее культурно и демографически плотное пространство Восточной Европы, кроме, наверное, её причерноморско-северокавказской окраины, очевидно, действовало на праиндоевропейский более «расслабляюще». (О «расслабляющем» воздействии автохтонности и изоляции наглядно свидетельствует, к примеру, палеоевропейская антропология и 14 падежей финского языка.) Пространственный «вакуум» Северной Евразии и в дальнейшем раздувал ареалы более восточных, уже сформировавшихся сатемных индоевропейских групп. А вот изначальная география кентумности – дреанейших достоверно известных германцев-ясторфцев и кельтов-латенцев – позволяет искать праиндоевропейский очаг где-то сравнительно неподалеку от них.
Сколь бы ни глубоко во времени прослеживались прообразы отдельных культурных черт известных индоевропейских культур железного века, древнейшей культурой, к которой можно ретроспективно достоверно проследить происхождение культур индоевропейцев железного века на Верхнем-Среднем Дунае, является культура курганных погребений. При этом, она отмечена нарочито восточным, восточноевропейским, степнообразным колоритом – чего стоят одни сферические курганы. Можно также попробовать увязать её истоки с обратным ходом маятника передвижения шнуровиков, пресытившихся в Восточной и Северной Европе местных генов, а перед тем и периодом унетицкого равновесия, уступивших свои позиции в Центральной Европе на пути расселений носителей культуры колоковидных кубков. В это время (шнуровое и постшнуровое), кажется, весь индоевропейский ареал отмечен ссылками к антропологии мезолита-неолита Звейниеки (например Синташта). Многообещающе выглядит родство носителей культуры курганных погребений с популяциями культур висло-неманской и ладьевидных топоров Эстонии, объединение их с кластером неолитической Северной Европы (ямочно-гребенчатой керамики, днепро-донецкой и неолита Швеции). Красноречива антропологическая преемственность унетицкой культуры к горизонту «взрыва» шнуровых культур, а также родство их всех с культурой линейно-ленточной керамики, рёссенской (дочерней к КЛЛК и европейскому палеосубстрату) и популяциями неолита Швеции (на основе ямочно-гребенчатого). С другой стороны, выразительно резкое морфологическое противопоставление популяций шнуровых и колоковидных культур. При этом, кластер Западной Европы хоть и разделяется на западный и центрально-североевропейский (культура воронковидных кубков) все же выглядит более гомогенным и равномерно перемешанным по сравнению с центрально-восточноевропейским, на полюсах которого располагаются популяции центральноевропейских шнуровых культур (обладающих заметной примесью качества кластера Западной Европы) и днепро-донецкого и ямочно-гребенчатого неолита с другой стороны.
На шнуровом горизонте («взрыве») культуртрегерская инициатива в Европе принадлежит метисным, переходным, центральноевропейским антропологическим группам – к ним принадлежат и фатьяновцы, и балановцы, и носители культуры многоваликовой керамики на востоке Европы. За исключением активной роли горизонтов Баден-Эзеро-Чернавода в Подунавье все прочие индоевропейские культуры железного века (кроме юго-восточных степных) допустимо возводить через унетицкую, мержановицкую и КМК к шнуровым культурам. Формирование этих горизонтов остается в области досель неразрешенных предположений. Но уже для этого времени или несколько ранее можно проследить процессы вероятной инкорпорации праиндоевропейских и неиндоевропейских общностей. Популяция мекленбургской группы воронковидных кубков обнаруживает как-будто близость к ямно-катакомбному населению Нижнего Поднепровья, населению чаохольской культуры в Туве, а через них историческим скифам и их современникам-сородичам там же в Туве (Аймырлыг). Глубоко метисная, тяготеющая больше антропологически к западноевропейским показателям культура воронковидных кубков некогда приняла, как возможно свидетельствует родословная исторических индоевропейских скифо-алан, определенное участие в формировании исторических индоевропейцев. (Тут надо все же иметь в виду неполноту наших знаний о палеоантропологической географии.) Хотя те или иные концепции происхождения индоевропейцев по разному оценивают вклад воронковидников в это явление: то как ассимилируемых, то как ассимилирующих. Гипотетическое индоевропейство воронковидников (линии Винча-Лендьел-КВК?) ставит трудные задачи выявления путей индоевропеизации при их «непосредственном» участии или родственных к ним групп обширного культурного пространства евразийских степей (вдоль Причерноморья в позднем энеолите, ранней бронзе, до Новосвободного?), при том что ямная культура по большей части или отдельные культуры ямной культурно-исторической общности и её подстилающие энеолитические обыкновенно и вполне справедливо считаются автохтонными. Тут придется посетовать и на зачаточное состояние отечественной отрасли палеогеногеографии. Выразительная близость морфологии алакульцев показателям синхронных центрально-западноевропейских популяций (и в меньшей степени срубников, обладающих возможно ещё и закавказским вектором соотношений) удачно коррелирует с концентрацией сегодня в горном Уральском бассейне и Поволжье гаплогруппы R1b. Но не является ли данная гаплогруппа здесь столь же или ещё более древней, чем на Западе Европы, переместившись сюда, на Урал из бассейна Каспия и Черного, из-за Кавказа еще в мезолите или неолите, а алакульцы – хотя бы отчасти автохтонным населением. И лендьел-воронковидная теория, и противоположная ей «курганная» способны соотноситься с классической глоттохронологией, но ставят, пожалуй, каждая много не ясных проблем, а их сращение (общий источник двух культурных кругов) ставит проблем ещё больше. Вот если бы удалось каким-то образом точно установить единое языковое происхождение лендьела и среднестоговской и тем паче репинской, это значительно облегчило бы задачу исследователям и в то же время наверное заметно удревняло горизонт праиндоевропейского. Идентичность каменных браслетов энеолита степей изделиям с Эльбы может быть красноречивой, но о чем эта речь? Абашевская культура оставила «неизгладимое» наследие в последующих культурах Поволжья, а потому её ямно-репинские истоки возможно несколько обесценивают индоевропейство ямной общности или хотя бы её части, северной окраины. Что однако не обязательно должно распространятся на подоснову ямного населения Причерноморья, способное обнаружить родство с синхронными группами Центральной Европы по обе стороны Карпатско-Судетского хребта. Хотя отдельными или общими сходствами и соображениями тут не отделаешься. Трудно пока представить индоевропеизацию Европы силами одной ямной культуры, отдельные анклавы которой могут быть выявлены не только в Польше, но даже на Эльбе. Связи Востока и Запада более ранних эпох ещё менее определенны, в том числе и по причине поступательного уменьшения вниз по шкале стратиграфии соотношения артефактов погребальных обычаев в материальной культуре. Вроде бы читающаяся связка Болераз-Баден-ЧерноводаI-энеолит Северного Причерноморья и многие подобные зависают в воздухе, как пазлы трехмерной пространственно-временной панорамы, пока не прослежены максимально насколько возможно исчерпывающе их генетические стыковки. Соответственно не могут быть однозначны их этнические интерпретации.
О трудностях, спекулятизме «этнических» интерпретаций упомянутых эпох свидетельствует тот факт, что нам почти не известны археологические культуры ниже отметки железного века, которые безусловно можно было бы соотнести с той или иной индоевропейской языковой группой (не принимая в расчет урбанистические останки хеттской державы и микенских греков). За более или менее вероятным исключением для иранцев (срубно-алакульская общность) и балтов (прибалтийская культура бронзы), некоторым исключением для кельтов (западный гальштат). Далее германцы – это пока только ясторф, поскольку не исключается пока вариант их более южного обитания в позднюю бронзу. Внешний облик культуры и численность индоариев на пути в Индию остаются предметом гипотетических предположений. Общеславянский язык датируется первой половиной – серединой I тыс. н.э., что делает его моложе народной латыни.
Общекультурные связи между индоариями, греками и армянами, кельтами, далее италиками, потом германцами не исключают относительно западное изначальное местоположение индоариев в индоевропейском ареале и так или иначе близость с известными кентумниками. Такому решению не противоречат антагонистически-бинарные идиомные соотношения их с иранцами, выработанные индоарийским наверное немногочисленным суперстратом (повсюду кроме Индии, по «обочине» индоевропейской ойкумены мы сталкиваемся лишь с какими-то отголосками, обычно нечеткими следами индоарийского присутствия, словно следом от какой-то реликтовой волны), может даже сменившим кентумное на сатемное, а именно ираноязычное окружение. Уйдя на восток, индоарии захватили с собой от границы с прагерманцами Тора-Индру («гром удар, стук») – второе имя славяно-кафиро-анатолийского Перуна-Перуа («бить», «бьющий» и «то чем бьют, камень, каменный, топор, молот, наконечник, метеорит», который, ударившись о каменное, медное небо и освобождая небесную воду, с громом и молнией падает на землю). В результате в индийском пантеоне присутствует и Перкун-Парджанья («дерево» или «горное дерево, дерево на скале», «битое молнией дерево», атрибут бога-громовика), и Тор-Индра. На северный (с границей по широте Карпат) предел обитания праиндоариев в Европе вероятно указывает специфическая индо-германо-славянская изоглосса «небо, туча, темнота, Сварог». У классических же германцев общеиндоевропейский Перкун трансформировался в мать Тора – Фьоргун. У кельтов и в Средиземноморье Перкун или приобрел другое имя, или стал ещё более приземленным персонажем чем Тор-Индра – Гераклом-Геркулесом. Кентумники как особая этнографическая группа ранних индоевропейцев вырабатывают свой вариант имени громовика с основой tar-/tor-, реализованный в именах Тора-Индры, Таран-, Тархун-Таргитай. На направление изначального исхода для прагреков быть может указывают этнонимы тюрингов и эрмундуров (того же корня что и дорийцы), анартов (вероятно тоже что и греч. энерг-). Последнее имя развивает тему осетинских нартов, для которых общеизвестны этимологии от нер/нор- «мужчина» и от мард «человек, смертный (умирающий)».
О каком-то «южном» участке пути на восток тохар говорят тохаро-анатолийские изоглоссы. Судя по всему, периодом расселения, «всплеска» шнуровиков (III – нач. II тыс.), когда антропологически центральноевропейское население оказалось далеко на востоке (некоторые катакомбные культуры, культура многоваликовой керамики, балановская, вольско-лбищенские и таксонбайские памятники, срубники (?), алакульцы (?), елунинцы (?), чаохольцы) можно датировать начало основополагания современных индоевропейских языковых групп, в процессе которого изначальное диалектное членение праиндоевропейского могло быть нарушено и перекроено. Традиционная хронология появления анатолийцев в Малой Азии – около 2200-2000гг. – вроде бы не дает им каких-то таксономических «предпочтений» по сравнению с греками. Лишь глоттохронологический статус анатолийских языков позволяет считать их «накатом» боле ранней «волны» индоевропейской диффузии, но вытолкнутой в общем индоевропейском «порыве» шнурового и постшнурового горизонта, оказавшейся в относительной заморско-загорной изоляции и унесшей с собой стадию языкового состояния как-будто почти до разделения на сатем-кентум имя Перуа/Пируа, представления о родстве с волком в имени ликийцев (а также о матрилинейности и -локальности у них же), название пала, быть может даже вторящее полям (полянам) и ополям (ополянам) в многочисленных Опольях от Одера до Днепра, название пеласгов-пелестов-паластов, проявляющее способность родства к племя, от индоевропейского pel- (ср. семантическую близость понятий «молодой», «новый», «чистый», «очищенный», «пустой», «белый», обслуживающуюся одними корнями), верховенство громовика в пантеоне вместе со всеми причитающимися ему атрибутами (бык, топор, молния и колесница). Археологическое же прочтение маршрутов продвижения анатолийцев оставляет желать лучшего. Можно лишь предполагать как предпочтительную их дислокацию в притяжении Дуная из-за характерного обряда кремации в урне известного уже по ранним хеттским памятникам. Область индоевропейской языковой непрерывности уже после «таяния» в первой четверти III тыс. древнего трипольского «порога», «омываемого» на протяжении периода С-II ямной и КША, могла охватывать значительные пространства Европы. Но значительные и заметные успехи расселения сделаны индоевропейцами в русле аридизации климата в Евразии с пиком на конец III – рубеж тысячелетий. Этот процесс вывел шнуровиков-скотоводов вглубь лесных ополий на север, до Финского и Ботнического заливов, Верхней и Средней Волги.
Лоскутность наших представлений оставляет надежду на будущее. Даже гипотеза об автохтонном, палеоевропейском, с палеолита происхождении праиндоевропейского языка (через КВК ли, КШК или ямную) при всей её абстрактности (слишком длинна и неосвещена археологическая эстафета) имеет равные с другими шансы на успех. «Исчезновение» древних трипольцев и пример молодых славян, появившихся словно из неоткуда всего лишь более полутора тысяч лет назад, из какой-то сравнительно малочисленной популяции, (и потому?) обладающие единым самосознанием выраженным общим самоназванием (как если бы современные германцы оказались потомками какого-то одного германского племени из перечисленных античными писателями в начале нашей эры) демонстрируют сколь нетривиальными могут быть окончательные ответы.
При своей молодости славянский язык проявляет иногда черты индоевропейской архаичности, не уступая в этом отношении балтскому. Если балтский – какой-то праиндоевропейский диалект, оказавшийся в относительной изоляции, то славянский видимо продукт переодических взаимоперехлестов (особенно злободневных для праславянского в латенско-римское время), происходивших где-то приблизительно в географическом центре индоевропейского ареала, но не теряющий своего прочного отношения с балтским, о чем говорит их общая, самая архаичная среди индоевропейских акцентология. Т.е. при всей возможной крайней степени синтетичности, метисности праславянского генофонда и материальной культуры трудно игнорировать его отношения с балтским. Более позднее, приближенное к первому упоминанию славянского самоназвания и метисное происхождение древнеславянской популяции казалось бы скорее вероятнее, не будь наши знания столь отрывочны, а возможность соотнесения имени ставан (от иранского (!) «хвалимые») у Птолемея с именем славян столь заманчивой. Какими бы путями и временами не складывалась метисность славянской лексики при характерном тяготении мужской праславянской субкультуры к итало-германо-кельтскому миру, а не к балтскому, славянское самосознание все же претендует на удревнение до начала эры и даже быть может некоторую многогранность (и спалы, и споры, и червяне, и норты), обусловленную наверное автохтонностью, не меньшей чем у балтского. Для сравнения: у германцев, предположительно утративших общее самоназвание (или их самоназвание теут- (?) балансировало на грани аппелятива в пространстве всей языковой группы, это как если бы все славяне называли себя племенем, людьми или родичами, и стало вновь востребовано в немецком дойч- «народный» благодаря стечению обстоятельств и исторической памяти, являющейся обычно письменной), этногенетические предания по-библейски сведены к родовым генеалогиям (типа Адам родил такого-то и т.д.). На представление о Малой Азии как прародине напрашивается детерминированность античными троянскими циклами. Лишь Великая Свитьед проявляет сходство по имени со Сватом – афганским мостом в Индию. Свеи, свевы и швабы (квады «злые» – народноэтимолгическое, аллоэтноним?) по окраинам германского мира вторят славянскому свобода («община, общество своих полноправных») и гипотетической реконструкции для славян – свобы. (Надо заметить, сколь «удачен», в некотором смысле, стал выбор имени для свеев, каковые вроде бы ещё с римского времени осваивали Балтику и пути оттуда к Черному морю и далее всего продвинулись на этом поприще в Эпоху викингов, поприще все больше и больше обживаемое славянами, у которых индоевропейские местоимение сво- получило такое богатое развитие.) Балтский же, напротив, характеризуется подобно германскому словно бы атрофией общего (т.е. этнического, надплеменного) самосознания – его ареал глубоко в европейских лесах уже в разы превосходил область синхронной ясторфской культуры. Внутренняя жизнь праславянского оказалась осложнена отношениями с италийско-венетским, германским и кельтским с одной стороны и иранским с другой. Эти осложнения случались не единовременно, но регулярно, в разных частях балто-славянского языкового пространства приводили к неодинаковым результатам и к эпохе Раннего средневековья по отзывам очевидцев известно по меньшей мере о двух родственных и по языку, и по происхождению (от венедов римского времени) культурно-языковых общностях: собственно словенах с одной стороны и антах, которые в свою очередь сами себя таким образом могли и не называть. Не исключено, им принадлежало имя север (ср. семантическое поле понятий «север», «черный», «левый», «кривой», «ветер»), зафиксированное не только на Северщине, но и в Болгарии, будучи очевидно привнесено сюда носителями пеньковской культуры с Днепровского Левобережья.
2
Путешествие географических названий в этнонимах заметно у германцев: англы – от названия местечка, участка западного побережья Балтики на юге Ютландии, вандалы - от названия северной оконечности того же полуострова или долины Одера, даже имя многочисленных готов связывается с названием реки в юго-западной Швеции. Германско-балтский вклад в антскую этнографию заметен в германско-балтском происхождении и типологии пеньковско-колочинских украшений.
Такую же историю приписывают многочисленной галиндской топонимике Восточной и не только Восточной Европы, обязанной якобы галиндам (то ли от «края», то ли от «последних») Мазурского поозерья (значительная, может непропорционально значительная в соотношении с другими западными балтами переселенческая активность галиндов вероятна, но нельзя ли допустить и автохтонное происхождение, например, немалого числа галиндских топонимов в междуречье Волги и Оки).
Расселяясь славяне предпочитали в самоназваниях использовать местную топонимику, или переносили с собой на новое место сами топонимы.
Ещё один пример переноса географии в этнонимии на славянской почве предположительно демонстрируют угличи – как-будто бы совершенные тезки германских англов. Проживая изначально на Днепре, где-то в границах эпицентра формирования пеньковской культуры (возможно достигая Роси и Трубежа на севере), на заре древнерусского времени, под давлением русов (с ними воюют Аскольд и Свенельд) угличи переселяются на Южный Буг.
В другом примере с ободритами сильную конкуренцию этимологии от «живущие на Одере» составляет подтвержденная к тому же аутентичным тестом этимология от драть, хотя и носящая в то же время характер народно-этимологический.
Понятие словене<
您需要登录才能发表评论